Быть может, смерть Сары сблизит нас, ведь Адель и ее муж, которого я недолюбливаю, — единственные родные люди, оставшиеся у меня на свете, а всепоглощающая любовь Сары к нам обоим, как это ни парадоксально, нас разделяла. Любовь моей жены была эгоистичной. Для каждого из нас — и для Адели, и для меня — Сара хотела быть всем и потому постаралась, чтобы мы не были сильно привязаны друг к другу. А поскольку она лепила из меня доброго, но отстраненного отца, именно таким я и стал: Сара к тому моменту хорошо вымуштровала меня, и я даже не думал подвергать ее решения сомнению.
Сейчас кажется странным мое беспрекословное подчинение жене. Я, отнюдь не являясь прирожденным лидером, и к рабству никоим образом не склонен. Это не в моей природе. Однако не моей рабской психологией определялись наши с нею отношения. А обманом и уловками Сары. Она умела хорошо маскировать свое влияние, представлять события таким образом, что моя покорность ее желаниям выглядела как проявление собственной воли. В этом — а может, и в чем-нибудь другом — она походила на Реджину Бодмен: Реджина в начале моей карьеры распорядилась мною так же, как позже Сара распоряжалась моей жизнью и моими чувствами. Она взяла на себя ответственность за происходящее, а я с радостью ей эту ответственность вручил.
Под опытным руководством Сары я научился забывать, не допускать в мысли образы и призраки, являвшиеся из прежней жизни. Я уже практиковался в этом в те три года, что последовали за смертью Эрика, но лишь при молчаливом покровительстве жены, подражая ее примеру, добился относительного успеха в искусстве хоронить свое прошлое. Я точно не знал, что именно ей известно, а потому остерегался обсуждать с нею ее кузину. По сути, за эти пятьдесят семь лет я почти ничего не рассказал жене об Элле, а Сара и не спрашивала. Она не шутила, когда сказала, что мы и вспоминать не станем об Элле.
Мнимое Сарино равнодушие я принял за проявление ее безграничного такта. И никогда не пытался понять природу ее спокойствия, просто восхищался им — и все. Мне не приходило в голову — а ее мастерство, ее гениальность как раз и заключались в том, чтобы не позволить мне догадаться, — что под величественным спокойствием Сары кроется мрачная правда, под ее невозмутимостью живут страшные тайны.
Во время войны я служил в разведке. Сирил умер прежде, чем Германия подписала капитуляцию. Когда меня демобилизовали, мы с Сарой отправились в Сетон — замок, который мог бы принадлежать нам с Эллой. К той поре жена уже набросила на меня свои чары, да и вообще после войны мне отчаянно хотелось мира. Воспоминания о моем первом визите в этот дом и о девушке, которая меня сюда привезла, не смутили меня: тогда я уже начал считать любовь к Саре более «взрослым» и благоразумным проявлением чувства, которое в юные годы по ошибке питал к ее кузине. С помощью искусных махинаций Сара отчасти утвердилась на том месте, которое прежде занимала в моей жизни Элла. Я никогда больше не заглядывал в ту комнату в башне и вспоминал о ней тоже не слишком часто.
Жизнь в браке изменила меня. Сара с ее могучей волей сделала из меня другого человека, и я только сейчас начинаю понимать, в чем это выразилось. Впервые я честно и беспристрастно называю истинную движущую силу моей музыки и отдаю себе отчет в том, что Сара музыку не любила и всячески мне противодействовала. Моя музыка ей не принадлежала, она была тем душевным проявлением, которое Сара не могла контролировать. И она не желала с этим мириться. Сара воспринимала мою скрипку как соперницу, и у скрипки было больше шансов одержать в этом соревновании победу, чем у кого-либо из людей. Сара боролась с нею решительно, с холодным расчетом, а я, вероятно, подспудно замечал это, но не хотел признаваться даже себе и в конце концов сдался.
Мы с Сарой не ссорились. Ее тиранство не было явным. В нашем союзе не случалось штормов, сокрушающих большинство браков. Вместо этого она постепенно приобщила меня к атмосфере замка и позаботилась о том, чтобы ритм жизни в Сетоне стал моим, чтобы я усвоил принятый здесь старинный кодекс чести и аристократические традиции, сделав их своими собственными. Внешний мир — Камилла в один из приездов сюда, будучи в дурном настроении, назвала его реальным миром — в результате становился для меня все менее реальным, и напряженные расписания записей и концертов казались какими-то отвлекающими от настоящей жизни, бессвязными пустяками. И постепенно я отказался от всего этого.
Впрочем, я перестал выступать и по-другой причине. Дело в том, что под влиянием Сары я утратил уважение к своему творчеству, а вместе с ним пропало и желание играть. Невозможно играть без чувств, а именно в них Сара мне и отказывала. Вера в — музыку, так долго служившая стержнем моего существования, в браке потихоньку улетучилась. И это к лучшему. После того, как я играл прежде, особенно в вечер финала конкурса Хиббердсона — мне тогда казалось, что ко мне возвращается любовь Эллы, — возврата к посредственности уже не было.
И вот я сижу здесь в полном одиночестве, вокруг меня — никого, лишь связка старых, пожелтевших газетных вырезок, и удивляюсь собственному нахальству. Кто я такой, по какому праву высказываю столь смелые утверждения? Однако мне известно, что запись Скрипичного концерта ми минор Мендельсона в моем исполнении до сих пор считается одной из лучших. Знаю я и то, что подобное достижение сопряжено с определенной ответственностью. Достигнув этой вершины, я должен был двигаться вперед, не позволяя себе сомнительную роскошь «проходных» выступлений, слабой, невыразительной игры. Я всегда беспристрастно оценивал собственные способности. И это умение много лет назад спасло меня, не позволив перечеркнуть единственное за всю мою жизнь истинное, безупречное достижение.
Счастье, что моя музыка устояла перед силой самообмана. Я понял, когда именно умер как музыкант, осознал этот момент и горько опечалился, но не стал бороться. Когда мне нечего было предложить публике, помимо технического мастерства, я перестал играть. И я рад, что так поступил. Совершенству техники можно и нужно учиться посредством практики, настоящая игра — как и настоящая жизнь — невозможна без чувств. А я перестал их испытывать.
Скрипка была не единственной жертвой, которую я принес, чтобы получить место в святилище Сары. От друзей — тех немногих, но верных друзей, каких я нажил в годы, предшествующие женитьбе, — мне тоже пришлось отказаться, и это далось мне с большим трудом. Моя жена вообще не любила делиться и уж тем более не желала ни с кем делиться мной. Один за другим мои друзья — и даже мои родные — уходили, не выдерживая ее ледяной улыбки. Всё реже принимали они мои приглашения, предпочитая приглашать меня в Лондон. Однако из-за обязанностей, которые накладывала жизнь в Сетоне, я вскоре почти перестал их навещать.
Камилла Бодмен, довольно кисло, к моему недоумению, воспринявшая весть о нашей с Сарой помолвке, держалась дольше остальных; мне кажется, она пыталась подружиться с Сарой, хотя я мог бы сразу предупредить ее, что это невозможно. В первые годы нашего брака она была частым гостем в Сетоне, стала крестной матерью Адели: в малом моя жена с легкостью шла на уступки. Было что-то успокаивающее в постоянстве Камиллы, в том, что ее локоны оставались все такими же тугими, грудь — столь же высокой (пусть и не такой свежей, как прежде), и в зрелом возрасте она все так же удивительно подчеркивала в речи отдельные слова, как делала это в юности.
