— Концерт оркестра получил очень плохой прием, — резюмировала она. — Тут говорится, что «брисбенская публика холодно встретила последнее выступление симфонического оркестра, и нетрудно понять почему, если вспомнить о том, что под наименованием «современной музыки» часто скрывается декадентство. Истинные ценители классической музыки не купятся на это так называемое искусство с его режущими слух «джазовыми» импровизациями». — Она нахмурилась. — Кирилл, а у тебя какие впечатления от этого концерта?
У Кирилла пересохло во рту: что, если кто-нибудь из тетиных подруг тоже был у театра?
— Даже не знаю. Из-за болезни я чувствовал себя так странно, что толком не разобрался, что к чему. По-моему, я даже заговаривался.
Тетя пристально посмотрела на него, но больше ничего не сказала о концерте, и Кирилл поймал себя на том, что в который раз проклинает собственные слабости. Он знал, что унаследовал их от матери. Однажды он играл на пианино перед гостями, и один из них спросил у тети: «А вы тоже одаренная музыкантша, миссис Грегори?» Она какое-то время молчала, а потом медленно ответила: «Нет, этот дар перешел к Кириллу не по нашей линии родства».
Но пусть его мать была малодушной эгоисткой — зато отец был сильным и пожертвовал жизнью на войне. Кирилл очень надеялся, что когда-нибудь станет таким же сильным, как отец. Поэтому он будет работать в банке и вообще бросит заниматься музыкой. При мысли об этом на глаза ему навернулись слезы, но он твердо решил так поступить, пока лежал в постели все эти дни после концерта. Мечта об учебе в консерватории была наивной, детской фантазией. И потом, он на опыте убедился, к чему приводит потакание собственным желаниям. Тогда, у театра, у него помутился разум. В тот момент ему казалось, что это свобода, но на самом деле это было безумие. У него перед глазами вдруг возникла рыжеволосая скрипачка, она как будто с грустью наблюдала за ним, но Кирилл отогнал ее образ. Нет, он пожертвует музыкой, и это будет первым серьезным шагом на пути самодисциплины.
Это решение стоило ему адских мук, но в то же время принесло чувство огромного облегчения, показывая, что он способен перебороть собственную натуру. Тетя Анна рассказала ему о безумии матери лишь самую малость, но этого было более чем достаточно. В прошлом году они в школе проходили «Короля Лира», и строчка «Остерегись! Там — темное безумье» стала его суровым девизом.
А его увлечение ботаникой? Нет, от него отказываться совсем не обязательно. Школьные учителя всегда твердят, как полезно иметь хобби — некоторые из них собирают марки, другие строят модели кораблей из спичек, — так что он по-прежнему может интересоваться ботаникой. Тем самым он будет чтить память дяди Джереми.
Тут Кирилл снова вспомнил о змее и вдруг представил себе, как пытается спасти ее до прихода Фреда. На потолке в прачечной есть лаз, и если он выберется через него на чердак… Змея, раздувшаяся от проглоченного опоссума, будет спать, обвившись вокруг основания одного из стропил. Вялую и медлительную, поймать ее будет нетрудно. Естественно, она испугается и, может быть, даже попытается его укусить, но если он не будет шуметь и мешкать, то успеет схватить ее. Кирилл так и видел, как тихо, осторожно подбирается в темноте к спящей змее, а потом с быстротой молнии хватает ее одной рукой за шею, а другой с трудом разгибает тугие кольца ее тела, несколько раз обвившегося вокруг бревна. Затем он кидает змею в мешок, который прихватил с собой. В саду он выпустит ее из мешка, и она, поняв, что он не собирался причинять ей вреда, уползет прочь, преисполненная благодарности.
Но даже в то время как Кирилл рисовал себе все это, он уже знал, что из его затеи ничего не выйдет. Тайком на чердак ему не забраться — тетя обязательно узнает, да и вообще провернуть все это отнюдь не так легко. Нет, сурово сказал себе Кирилл, это глупость, более того, это слабость — жалеть какую-то змею. Фред поймает ее и отрубит ей голову лопатой. Потому что именно так положено поступать со змеями, даже с такими, которые нестрашны для человека. «Если бы каждую змею, которая попадется на глаза, убивали, — говорил Фред, — на свете больше не осталось бы змей и жить стало бы намного приятнее, верно я говорю?»
Фред прав. Впредь Кирилл будет стараться быть таким же, как Фред, сильным и лишенным сентиментальности. Труд и самодисциплина станут его жизненными девизами, и тогда можно будет не бояться, что он уронит себя или подведет других.
Часть третья
1990
Страннолюбия не забывайте; ибо чрез него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам.
Новый Завет, К евреям, 13:2
Глава двадцать шестая
Брисбен, апрель 1990
Психиатрическая лечебница Маунтвью находилась в сорока пяти минутах езды от центра города. Рассказывая кому-нибудь о том времени, когда она там лечилась, Джулия Трулав обращала все в шутку. «Когда я была подростком, у меня съехала крыша, — смеялась она над бокалом вина. — Я была совсем с приветом». Если же ее спрашивали, зачем она до сих пор туда наведывается, Джулия не задумываясь отвечала: «Я езжу туда подумать».
Изначально в Маунтвью располагался мужской монастырь, и англиканские монахи, прибывшие сюда из Англии столетие назад, сделали его территорию идеальным местом для размышления. На постройку монастыря у них ушло два года, а потом они принялись за разбивку английского сада с цветниками, который был точно нежная, благоуханная молитва ласковому, добродушному Господу посреди суровой местной природы.
Сегодня утром, сжимая руль, Джулия вспомнила, как впервые ехала в Маунтвью. Это было двадцать лет назад, ей тогда было пятнадцать. Что бы она теперь ни говорила о своей подростковой невменяемости, тогда ей было не до смеха. Она понуро сидела на заднем сиденье — изрезанные руки замотаны бинтами, а впереди ее мать, Хейзел, не в силах сдержаться, нервно барабанила пальцами по приборной доске. «Не гони, Кирилл! — умоляла она. — Здесь такие опасные повороты!» Отец хранил злое молчание, вписывая их «хоулден» в крутые изгибы дороги.
Когда они приехали в Маунтвью, родители ушли поговорить с врачами, а Джулия выскользнула в сад. Тогда все и началось; постепенно она научилась слушать гуденье пчелиных ульев, радоваться, проводя пальцами по зернистым стенам из песчаника. В то, первое посещение ее приняли в лечебницу на три недели, а затем последовали два года регулярных, каждые две недели, встреч с доктором Дороти Дженкинс, старшим психиатром. До или после этих встреч Джулия обычно проводила немного времени в саду; летом она скрывалась в тени с альбомом для зарисовок, а зимой загорала, привалившись к валунам, в компании с «плащеносными» ящерицами, греющимися на солнышке. Кривя губы, она шептала сама себе все ругательства и неприличные слова, какие только знала. «Дерьмо собачье!.. Херня!..»
Монастырю было двенадцать лет, когда произошла какая-то заваруха в английском руководстве их ордена, и братьев-англичан отозвали обратно в Сомерсет. После ухода монахов один богатый скотовод по имени Кларенс Прайд выкупил у церкви собственность бывшего монастыря для своей жены Джанет, которая занялась расширением сада, и под ее руководством были разбиты обширные розарии, саженцы для которых доставили из самого Королевского ботанического сада в Сиднее. Когда Джанет умерла, Маунтвью превратился в отель, а затем, в начале пятидесятых, в штаб-квартиру клуба мотогонщиков. В конце концов здесь разместилась психиатрическая лечебница — клиника Маунтвью.
