Она: Нет.
Он: Дай, хоть за руку подержу.
Она: Нет.
Он: Вот заладила... А что можно?
Она: Бросить пить.
Он: Не могу.
Она: Я это уже слышала.
Она: И не хочу.
Она: И это слышала.
Он: Мне плохо.
Она: Скажи что-нибудь новенькое.
Он: Мне плохо без папы.
Она: (помолчав) А мне плохо без тебя.
Он: Я здесь.
Она: Нет. Это не ты.
Он: А кто же?
Она: Это какая-то куча говна, которая притворяется тобой. Куча говна, которая пьет водку, потому что струсила.
Он: Ты просто не можешь понять.
Она: (повышая голос) Чего я не могу понять?
Он: (орет) Ничего не можешь понять! Мне плохо без папы, понимаешь?! Мне по настоящему хуево без него! Я теперь один, понимаешь?
Она: Вот как? Один, говоришь...
Она встает и быстро выходит из комнаты. Он тупо смотрит за хлопнувшую дверь. Потом закрывает лицо руками и начинает раскачиваться, как китайский болванчик.
Потом пытается встать и одеться. Получается кое-как и очень медленно. Наконец, он натягивает брюки и рубашку и направляется к двери. Дверь открывается сама собой. В проеме появляется Она, запыхавшаяся. В ее руке – бутылка пива. Уже открытая.
Он: (пытаясь улыбнуться) А я – за тобой.
Она: Это ты – бутылке?
Он: Нет. Не бутылке. (поглядев на пиво) А можно?
Она молча протягивает Ему бутылку и снова садится на кровать. Он, держа бутылку двумя руками, присаживается рядом.
Она: В следующий раз я не вернусь.
Он: Следующего раза не будет.
Она: Это я тоже слышала.
Он: Что мне сделать, чтобы его и вправду не было?
Она: Взять себя в руки.
Он: Зачем? Я себе не нужен.
Она: Ты нужен мне. И еще кое-кому.
Он: Вот ты и бери меня в руки.
Она: Хорошо. (резко встает и снимает со стены гитару)
Он: Что ты делаешь?
Она: Я беру тебя в руки.
Начинает напевать Его песню. Поет она плохо, но искренне. Под звуки собственной песни он пускает пьяную слезу. А может, и не пьяную. Просто слезу.
Он: Только не «ля-минор»...
Она не отвечает и не останавливается. Он молча слушает. На его лицо возвращается человеческое выражение. Потом, так и не глотнув пива, он ставит бутылку на пол и тянется к гитаре.
Он: Нет. Здесь неправильно сыграла. Дай, я покажу, как нужно.
Берет гитару и, помедлив, берет звучный аккорд.
Он: Вот. Видишь? Тут не просто «ре-минор», а септаккорд.
Показывает еще раз. Она поднимает с пола бутылку и медленно выливает ее в таз.
Он делает вид, что не замечает этого, продолжая играть.
Камера гаснет под гитарный перебор.
Ее крик. Роды. Он снимает на камеру рождение своего ребенка. Он снимает ее лицо, он путается под ногами акушеров, он видит кровь и снимает ее тоже. Камеру шатает от страха и крика, который заполняет собой все пространство, становясь все громче. Звериный вой, кровь, суета врачей. Роды.
Тишайший вечер. Один из многих за девять месяцев ожидания. Она сидит под торшером с ногами забравшись в глубокое кресло, и шьет. Видно, что большой живот ей мешает.
Он некоторое время молча снимает ее. Потом Она поднимает голову.
Она: Что?
Он: Ничего. Ты знаешь, кто?
Она: Кто?
Он: Гриб – «подторшеровик»
Она: Зеленая и несъедобная?
Он: Нет. Самая вкусная.
Она: Ты же не ешь грибы.
Он: Не ем. Я на них женюсь.
Она: Слушай, какая все таки гадость это шитье.
Он: Странно. Вид у тебя очень довольный.
Она: Это я перед тобой выделываюсь. А на самом деле матерюсь про себя уже полчаса.
Он: Так брось его и пойдем есть.
Она: Нет. Я уже съела весь мел и всю яичную скорлупу в доме. А паршивой котлетой ты меня не заманишь.
Он: Я сделаю не паршивую, а вкусную котлету.
Она: Не говори о котлетах, а то меня сейчас вырвет.
Он: Это будет редкий кадр, украшение коллекции. Котлета, котлета, котлета...
Она: (задумчиво) Странно.
Он: Что странно?
Она: Мне всегда казалось, что счастье живет где-то под пальмами, в шуме прибоя...
Он: И чтобы солнце светило не так, как у нас, а как положено. И чтобы на небе по ночам зажигалась не брюхатая Большая Медведица, а Южный крест.
Она: И чтобы около бунгало стоял исправный «лендровер», а в полосе прибоя покачивалась маленькая, но настоящая яхта.
Он: Ага. И чтобы мы с тобой были загорелые до черноты и потягивали ром на плетеной веранде... Отмахиваясь от комаров размером с пылесос...
Она: Никогда не думала, что счастье живет под этим сраным торшером, в этой сраной квартире, в этом сраном городе.
Он: А оно живет?
Она: А как тебе кажется?
Он: Я первый спросил.
Она: Да. Оно живет. Я тебе говорила, что люблю тебя, дядька?
Он: Нет. Не говорила.
Она: Я люблю тебя, дядька. Я так тебя люблю...
Он: А представь, как бы ты любила меня под пальмами.
Она: Знаешь, мне кажется, что я бы их просто не заметила... А ты меня любишь?
Он: Клянусь Южным крестом.
Она: Иди ко мне...
Камера гаснет.
В темноте звучит крик новорожденного.
Классические кадры у окон роддома: Она стоит у окна и смотрит на Него, который приплясывает с камерой на улице. Она похудела, осунулась. У нее совершенно счастливый вид. Она рисует на стекле рожицу и улыбается. Потом ей приносят ребенка, и она поднимает его на руки, чтобы показать папе.
Сцена происходит в полной тишине.
Статс-кадр
Грудничок, распеленатый, лежит на столе и делает то, что обыкновенно делают все груднички, лежа на столе, то есть: сучит ножками и ручками таращится во все стороны, пытаясь поймать фокус, старательно дышит, собирается пописать.
Именно последнего действия от него больше всего ждет камера.
Он: Пять-четыре-три-два-один... Старт отменяется... Пробуем еще раз. Пять-четыре-три... Йес!!!
