Маленький заснул сразу, как только взлетели. Кира рассеянно уставилась в окошко, и на губах ее теплилась едва заметная улыбка. Кроме Говоровых, в самолете было еще три семейства (в Израиль) и два советских командированных. Новоиспеченные эмигранты сбились в кучу и устроили радостный галдеж, командированные скромно штудировали «Правду» и «Огонек». К Говорову подошел еврейский мальчик, попросил послушать его стихи. «Последний привет от родины, — подумал Говоров, — на Западе меня никто не будет узнавать в лицо». Конечно, надо бы было похвалить, сказать несколько ничего не значащих слов, сделать приятное неожиданному почитателю. «Плохо, — сказал Говоров. — Я вам советую, юноша, в Израиле заняться медициной».
«Переживет, думал Говоров, плюнет и забудет. Израиль станет его страной, и там он найдет себя. А что ждет меня? Моя родина — это мой народ, русский язык, мои друзья, Наташка и Алена, мои книги, которые я написал и которые здесь никому не нужны. Я расстался с ними, я расстался со своим прошлым, с самим собой. Мой котяра, когда я два дня тому назад перевез его к новым хозяевам, обнял миску, что я захватил для него из дома, и так лежал несколько часов, отвернувшись от людей. А миска не та, из которой его кормили, а та, куда, пардон, насыпали ему песок. Но хоть что-то родное. Вон евреи счастливы, вопят: «Мы вырвались из клетки!» Верно, твоя страна, с ее нелепыми законами и жуткой идеологией, давно стала клеткой. Большой Зоной, и так же дурно пахнет, как невымытая миска котяры. Но я-то привык к этим запахам, так я прожил сорок лет… Не поздно ли мне начинать все сначала на чужой земле?
В Москве еще чувствовалась зима, а Вена встретила зелеными деревьями и аккуратно подстриженной травой. Подкатили трап. Стюардессы и летчики выстроились у выхода из самолета, на их лицах не было ни тени осуждения или сочувствия, они просто с любопытством смотрели на людей, которым разрешено. Дикий ужас охватил Говорова, ему захотелось отпрыгнуть от трапа и забиться в глубину салона за креслами родного Аэрофлота. Это длилось мгновение, но это было, и никогда Говоров об этом не рассказывал.
Говоров улыбнулся стюардессам, поблагодарил летчиков, крепко взял Киру за локоть и…
А дальше пошло как по маслу. Пока ждали багаж, Говоров увидел там, за стеклянной стеной, куда их еще не выпускали, высокого полного бородача, который знаками пытался привлечь его внимание. Бородач приложил к стеклу журнал «Вселенная», где на обложке была фотография Говорова. Говоров знал, что Лева Самсонов обещал опубликовать его рассказ. Но так подгадать!
Потом в общем зале подскочил какой-то тип из ХИАСа, сказал, что отвезет их в пансионат к пани Бертине, тут возник высокий-полный, вручил Говорову журнал и объяснил: я представитель издательства «Ульштайн», я уполномочен вести с вами переговоры об издании вашей книги, однако сейчас я хочу вам передать гонорар за рассказ. Почему вечером? Почему завтра? Господин Самсонов настоятельно просил, чтоб я это сделал прямо в аэропорту. И отсчитал Говорову тысячу марок. Наблюдавший эту сцену тип из ХИАСа живо среагировал: «А, вы тот самый, о ком нам уже звонили из газеты. Я везу вас в гостиницу».
По совету высокого-полного Говоров обменял в аэропорту сто марок на шиллинги. И когда в гостинице тип из ХИАСа, назвавшийся мужем пани Бертины, дрожащими пальцами отслюнявил триста шиллингов на два дня (от фонда полагалось по пятьдесят шиллингов в день), Говоров быстренько в уме произвел несложную математическую операцию, удивился прозорливости Самсонова, оценил настойчивость представителя «Ульштайна» и почувствовал себя богатым человеком.
В Вену Говоров прилетел в субботу, а последний привет от родины получил в воскресенье вечером. Затренькала в номере телефонная трубка, мужчина шинковал как капусту немецкие слова. Говоров различил свое имя, ответил («да!», потом «йес!», потом «я-я!»), пауза, баба по-немецки (что-то вроде «айн, цвай, драй, хэнде хох», а может, более умное) — и вдруг бодрый, приветливый голос московской телефонистки: «Товарищ Говоров, вас вызывает Москва!» И Говоров растаял, потек, впрочем, телефонистка, явно слушавшая разговор, больше товарищем его не называла, догадалась, что никакой он не «товарищ», а серый волк, продавший родину за чечевичную похлебку. Звонила Алена, интересовалась, как дела.
— Порядок, — ответил Говоров, — вчера я мог сказать маме лишь номер моего телефона, завтра поедем в ХИАС и тогда узнаем, на каком мы свете, но сегодня я подписал договор с «Ульштайном» на двадцать тысяч марок. Они будут издавать сборник моих рассказов и повестей. Часть рукописей в Париже у Самсонова, остальные придут через голландское посольство.
— А сколько это — двадцать тысяч марок? — спросила Алена.
…Утром Дениска распищался, и Говоров один поехал в ХИАС. Он уже знал, «на каком он свете». По намекам высокого-полного он понял, что договор с немецким издательством ему организовал Самсонов. Лева тоже вчера звонил, дал ЦУ: «Не надо ХИАС. В лучшем случае тебе предложат Америку, а в Америке ты потеряешься. Иди в Толстовский фонд, там все предупреждены. И в Париж дорога открыта. Во французском посольстве готовят твои бумаги». Тем не менее (по педагогическим соображениям) Говоров гнул свою линию и твердил Кире:
— Забудь, что ты жена писателя, здесь мы никто, обыкновенные эмигранты, нечего выделяться из общего потока.
— Поступай, как считаешь нужным, — иронически хмыкнула Кира, — лично я пойду гулять с Дениской.
Обыкновенный эмигрант Говоров дисциплинированно отсидел в ХИАСе тридцать минут. Приемный зал чем-то неуловимо напоминал Ярославский вокзал. На полу ползали, играли и плакали дети. У столиков, где оформляли документы, скандалили. Коротая в ожидании время, ели вареную курицу. И все пытались пролезть без очереди.
На тридцать первой минуте Говоров четко осознал: если он не желает стать на всю жизнь антисемитом, то надо срочно что-то придумывать.
Зверски энергичная бабенка барабанила по пишущей машинке, на Говорова сначала ноль внимания, потом раздраженно вскинула глаза:
— Что вы тут шатаетесь?
— Поймите, — как можно миролюбивее сказал Говоров, — я хочу только поблагодарить государство Израиль за то, что помогли мне уехать из Союза. Я русский писатель. ХИАС не должен мною заниматься.
Бабенка притихла:
— Ваша фамилия? Да, кажется, нам звонили из Толстовского фонда. Минуточку.
Утопала. Вернулась, расцвеченная улыбкой:
— Наш директор очень просит пройти к нему в кабинет.
Потом Кира говорила, что когда они уже втроем с Дениской приехали после обеда в Толстовский фонд, там их встретили по стойке «смирно». Но Кира всегда любила преувеличивать.
* * *
У Говорова не было иллюзий, он повторял себе: на Западе литература никого не кормит, надо искать работу.
Однако на первых порах создавалось впечатление, что работа ищет Говорова. Еще в Вене ему предложили место в исследовательском отделе на Радио. Не колеблясь ни секунды, он отказался (хотя догадывался, что во «Вселенной» такая зарплата ему и близко не светит), объяснив, мол, его ждет Самсонов. И очень себя зауважал, ибо промолчал о поражении Сахарова, не козырнул! Джон настаивал, чтоб по дороге в Париж Говоров завернул в Гамбург — Радио оплачивало расходы. Самсонов тоже советовал не ссориться с американцами. Говоровы пробыли в Гамбурге двое суток. Жена Джона помогала Кире совершать с коляской экскурсии по магазинам (по мнению Киры — лучший способ повысить свой культурный уровень), а Говоров не вылезал из студий и кабинетов. Начальство с ним беседовало и обедало (для Говорова был новинкой такой метод делового общения), он экспромтом прочитал доклад в конференц-зале о положении в Союзе, раз десять выступал у микрофона — в полной уверенности, что отрабатывает тем самым гостиницу и дорогу. Поэтому был крайне поражен, когда за час до отхода поезда его привезли к кассе и выдали кучу немецких марок (причем еще извинялись: дескать, не все успели оформить, дошлем в Париж).
