— Пойдем, — сказал Пол. — Нам лучше повернуть назад.
— Но я хочу увидеть Менабилли, — еще раз повторила я, сознавая, что веду себя как глупый капризный ребенок.
— Это частная собственность, — сказал он раздраженно. — Господи боже, там нет ни музея, ни кафе с магазинчиком, который торгует носовыми платками Ребекки с ароматом азалий. Ну хватит, мы и так забрели достаточно далеко.
— Ладно, возвращайся назад в Фоуи, обойдусь без тебя, раз не хочешь остаться со мной.
— Не будь такой инфантильной!
— Что ж, продолжай! — воскликнула я, внезапно впав в ярость. — Скажи еще, что мне пора повзрослеть! Ведь ты этого хочешь, не так ли?
И я пошла назад к развилке, где он стоял и ждал меня. Но я не собиралась возвращаться вместе с ним к пляжу, я направлялась в другую сторону — к Менабилли. Он звал меня, но я не обернулась, а потом было уже поздно — он ушел, и я осталась на тропинке одна и стала взбираться по склону. Шум от моих шагов заглушался опавшей листвой. Я все еще кипела от ярости: мне хотелось громко кричать, топать ногами, хотелось спросить Пола, почему он привез меня именно туда, где пришел к концу его первый брак. Этот поступок казался мне чудовищным, и я поймала себя на том, что бормочу себе под нос одно и то же слово «чудовищно, чудовищно», будто это какое-то заклинание. А потом за поворотом я внезапно увидела в просвете между деревьями серые каменные стены и изящные симметричные окна… Это был он — Менабилли.
Я охнула от изумления и замерла, затаив дыхание, словно даже самый слабый звук, исторгнутый мной, мог потревожить обитателей дома и выдать мое присутствие. Мне чудилось, что сам дом тоже дышит, и я боялась вспугнуть его. Но все было тихо и спокойно, а потом из гущи деревьев послышался какой-то треск, и я побежала прочь с тропинки с бешено бьющимся сердцем, надеясь укрыться в подлеске. Треск продолжался всего несколько секунд, а потом я увидела, что было причиной шума, — пара фазанов, которые бежали гуськом по тропинке и выглядели не менее испуганными, чем я. Мелькнула мысль, что надо бежать вслед за ними, догнать Пола и попытаться как-то уладить наши отношения. Но я не сделала этого: так и осталась сидеть в маленькой прогалине между рододендронами, ожидая чего-то, а чего — сама не знала. Но ничего не случилось, было только молчание дома и вздохи деревьев, и через какое-то время я поняла: этого достаточно, это все, что мне нужно.
Глава 31
Менабилли, октябрь 1959
Дафна проснулась с ощущением растущего беспокойства и подступающей к горлу отвратительной, едкой тошноты. Заставив себя встать с постели, она занялась повседневными делами: быстро позавтракала и сразу же — к рабочему столу в писательской хибаре до самого обеда. Но, усевшись за стол в окружении высящихся гор бумаг — новых расшифровок рукописей Брэнуэлла, подготовленных ее прилежными помощницами в Британском музее, невнятных писем мистера Симингтона, — почувствовала, что паника еще сильнее охватывает ее. Она должна наконец начать писать книгу и опубликовать ее раньше, чем мисс Герин свою, однако исследования отняли у нее все силы, а Брэнуэлл по-прежнему оставался неуловимым, проскальзывая сквозь пальцы и исчезая в этих беспорядочных кипах бумаг.
Прошлым вечером она приняла дополнительную таблетку снотворного — она должна спать, иначе сойдет с ума, лежа ночь за ночью без сна, — но даже когда засыпала, ее мучили кошмары, в которых рукописи Бронте в ее руках крошились, рассыпались в пыль и золу, а Снежная Королева смотрела на нее и заливалась смехом.
— У вас не просто дурной стиль, — говорила она Дафне, сохраняя холодное выражение лица, даже когда улыбалась. — У вас его вообще никогда не было. Вам что-нибудь говорит словосочетание «мертвая проза»? Вы ведь понимаете, о чем я, не так ли?
— Томми вас больше не любит, — шептала во сне Дафна, но голос ее был чуть слышен, она чувствовала, как ее руки замерзают от ледяного дыхания Снежной Королевы, мысли едва-едва со скрежетом ворочались в голове, она не могла писать, даже здраво рассуждать была не в состоянии, словно мальчик в сказке, попавший в объятия Снежной Королевы, узник ее ледяного дворца, пытающийся разрешить непосильную задачу — китайскую головоломку, не имеющую решения.
В дневные часы кошмары немного отступали, но не исчезали полностью: Дафна чувствовала, как в ней клокочет ярость, которую она не позволяла себе выплеснуть наружу: доктора твердили, что Томми необходим покой, чтобы оправиться от нервных срывов. Дафна пыталась улыбаться, говорить с ним ласково, как мать, ухаживающая за больным ребенком. Но когда она выходила из-за обеденного стола и уединялась в своей писательской хибаре, то вся кипела от гнева: Томми продолжал пить, пряча спиртное в шкафчике старой ванной комнаты или в отдаленной части дома, так же как прятал от нее письма Снежной Королевы и свою предательскую любовь к ней. И когда Дафна думала об этом, к ярости примешивался страх: ее мучило подозрение, что Снежная Королева получила лучшее, что было в Томми, — его очаровательную учтивость, ум и острословие, Дафне же приходилось довольствоваться жалкими остатками, осколками и обрывками, которые он приносил домой, чтобы она склеила их снова. Но Дафна не знала, как собрать воедино своего мужа из отдельных фрагментов: он оказался для нее столь же неразрешимой проблемой, как Брэнуэлл. Когда они сидели сегодня за обедом, Дафна испытывала к нему холодное презрение, ощущая, что ее душа пуста, впала в оцепенение, а сама она уже не способна больше заботиться о нем, прощать его слабости — она истратила весь остаток сочувствия к нему.
— Собираюсь взять лодку и выйти сегодня в море, если погода позволит, — сказал Томми, когда служанка убрала тарелки со стола. — Полагаю, ты едва ли хочешь присоединиться ко мне?
Она посмотрела, как Томми прикладывает салфетку к губам, — он сохранил утонченность манер, хотя в его повадке появилась какая-то почти собачья скрытность. Ей хотелось ответить: «Не вижу смысла находиться рядом с тобой, зная, что все твои мысли — о выпивке: твои руки не смогут крепко держать румпель, пока ты не опрокинешь стаканчик, а потом тебя развезет и ты станешь агрессивным». Но она лишь улыбнулась и сказала:
— Звучит заманчиво, дорогой, но мне нужно работать.
А что до Брэнуэлла — он был таким же глупцом, как и Томми: много пил и метался, передвигаясь нетвердой походкой от кризиса к кризису, плакал, как маленький мальчик, когда ему становилось совсем невмоготу. Дафна уже почти оставила идею доказать, что он непризнанный гений, по крайней мере в отношении его юношеских произведений: не столь уж и важно, насколько справедливы обвинения Симингтона по поводу подделки подписи Шарлотты на ангрианских рукописях Брэнуэлла. Этот вопрос утратил всякое значение: слишком инфантильными были эти истории, чтобы кого-то всерьез волновало, кто их написал. И расшифровки рукописей прозы Брэнуэлла из Британского музея оказались столь же ненужными: их едва ли стоит цитировать в биографии, потому что они способны лишь сбить с толку читателя и не вызовут у него никаких чувств, кроме скуки.
«Так зачем же вообще беспокоиться о Брэнуэлле?» — спрашивала она себя каждое утро в своей писательской хибаре. И отвечала, что слишком поздно поворачивать назад, — эти слова она вписала в свой блокнот как послание себе самой. Она не должна уступать своей сопернице Уинифред Герин: это было бы слишком унизительно, да и не все секреты, быть может, еще раскрыты. И она принуждала себя двигаться дальше: составляла хронологию жизни Брэнуэлла, рассылала письма всем, кто мог бы обладать хоть крупицей сведений о нем.
