Служил оберст в альпийском полку[43]; эмблема эдельвейса на его левом рукаве бросалась в глаза, и хотя поначалу гарнизон понятия не имел, кто он и почему оказался здесь, этого факта оказалось достаточно, чтобы заставить всех насторожиться.
Через полчаса после появления оберст устроил собрание и сообщил ошеломленному обществу, что на время принимает командование гарнизоном.
— Я оберст Грайф из Девятого альпийского полка[44], — объявил он в воцарившейся от ужаса тишине. — Здесь нахожусь временно.
Оберст никому не пожал руки; лишь окинул всех взглядом блестящих, немигающих глаз и продолжал вводную лекцию.
— Я всегда ладил с находящимися под моим началом людьми и надеюсь, здесь будет так же. Выполняйте свои обязанности, как я свои, и все будет превосходно. Не могу выносить и не потерплю только одного — пренебрежения ими. — Взглядом уверенных карих глаз он обвел ряды собравшихся офицеров. — Полагаю, вам известно, господа. что подразделения на фронте остро нуждаются в пополнении. Вряд ли нужно вам это говорить, но если вы по той или иной причине давно не были на передовой, то, видимо, не совсем представляете, каким отчаянным стало положение там; к примеру, в моем полку есть люди, которые три года не были в отпуске.
Оберст спросил у каждого из присутствующих офицеров, как долго он находится в гарнизоне; при каждом ответе брови его поднимались, а уголки губ опускались. Количество тех, кто хоть когда-то побывал вблизи от фронта, составляло ничтожный процент.
— Вижу, господа, — сказал оберст, — положение вещей здесь должно измениться.
И оно изменилось, притом резко. В течение трех дней с появления оберста все причудливые мундиры, накидки, мантии, элегантные кепи, сверкающие сапоги и маленькие, аккуратные пистолеты были неохотно убраны, на смену им пришло более уставное обмундирование. Гарнизон превратился в место усердной работы, заполненное потеющими, спешащими людьми в однообразной форме, и уже не напоминал бал-маскарад в полном разгаре.
— Идет война, черт возьми! — постоянно восклицал оберст Грайф. — Это военное учреждение, а не потешная крепость!
Даже командиру Семидесятого пехотного полка, старому оберсту Брандту, пришлось согнуться под этой бурей и расстаться с лорнетом.
— Если у вас плохое зрение, наденьте очки, — отрывисто сказал Грайф. — Но чтобы этой манерности я больше не видел.
И Брандту пришлось это проглотить. Пришлось стоять навытяжку и терпеть оскорбления от этого сопляка, этого однорукого, увешанного наградами, зазнавшегося, бог весть откуда взявшегося оберста, годившегося ему в сыновья!
Страдал гарнизон не молча, а в бесконечном недовольном ропоте. Офицеры собирались небольшими заговорщицкими группами и вполголоса говорили о всевозможных несчастных случаях, какие могли бы выпасть на долю оберста. Один лейтенант даже подал блестящую мысль написать на него донос — анонимный, разумеется — в гестапо. Пока они решали, в чем обвинить его, весь гарнизон постигло такое потрясение, от которого он полностью так и не оправился: оберсту Грайфу нанес светский визит не кто иной, как Гейдрих.
Сам Гейдрих! Адъютант дьявола! О мысли писать донос пришлось забыть, офицеры внезапно забеспокоились и стали подавать рапорты с просьбами о переводе. Никто в здравом уме не захотел бы оставаться в Гамбурге под началом приятеля Гейдриха. Даже фронт был предпочтительнее гестапо.
Ротенхаузен не принадлежал к числу тех, кто бросился в первую безумную свалку с целью убраться подальше.
Подать рапорт он не поспешил, по причине не какой-то низкой хитрости, а замедленной реакции. И бог спас его, что подтвердило высокое мнение майора о себе. Всего через несколько дней после визита Гейдриха Грайф получил уведомление телеграммой о новом назначении. Собрал за несколько часов вещи и отправился на русский фронт. Больше ему не довелось увидеть Германию. Он погиб в сугробе на окраине Сталинграда, и к 3 февраля 1943 года, когда его обнаружили русские, труп уже давно окоченел.
Гарнизон праздновал его отъезд четыре дня и ночи на пролет. Шампанское лилось рекой, на свет вновь появились старые карнавальные мундиры. Офицеры вовсю пыжились и заносились, а оберст Брандт купил себе новый лорнет.
На смену Грайфу прибыл бригадный генерал[45]сомнительных умственных способностей, возможно, страдающий преждевременным наступлением старости. Гарнизон был от него в восторге. Очаровательный старый дурак, хоть ему и было необходимо, представляясь офицерским женам, по-лошадиному ржать и слюняво целовать им руки.
— Генерал ван дер Ост[46], мадам — разумеется, пехотный! — Затем он, скрипя и кряхтя, выпрямлялся, одергивал китель, поправлял воротник, откашливался и одаривал их одной из своих постоянных шуток: — Осмелюсь предположить, вы не знаете, почему я пехотинец?
Этого явно никто не знал и знать не хотел, но ответ тем не менее следовал.
— Так вот, скажу — видите ли, я пехотинец по той простой причине, что не артиллерист; собственно говоря, всегда терпеть не мог артиллерию, понимаете — ужасный род войск, постоянно столько шума, что очень болит голова.
Однажды он, пошатываясь, вошел в казино и остановил все происходившее там громким восторженным смехом.
— Господа, я весел! Знаете, почему я весел?
Офицеры уже успели привыкнуть к его незатейливому остроумию. Они все понимали, но он был бригадным генералом, вполне их устраивал, поэтому они покачали головами, потакая ему.
— Я скажу вам! — Генерал восторженно вскинул руки. — Я весел потому, что не печален!
Все почтительно засмеялись, но генерал этим не удовольствовался. Лучезарно улыбаясь, он подошел к ним и отпустил еще одну остроту: — Вчера я был очень печален — просто потому, что не был весел, понимаете.
Лучше старый дурень вроде ван дер Оста, чем оскорбительно молодой нарушитель спокойствия, как Грайф. Офицеры гарнизона и их командир пребывали в превосходных отношениях. Ван дер Ост не требовал большего, чем возможности постоянно их веселить, и они быстро выяснили, что если смеяться его шуткам, он не глядя подпишет любую бумагу, будь то незаконное требование на ящик маргарина или приказ о расстреле. По гарнизону даже ходил слух, что бригадный генерал не умеет читать.
— Так-так, — обычно приговаривал он, нацарапав подпись на документе. — Так-так так, вот и все, понимаете. Никакой волокиты, а? — Откидывался на спинку кресла и указывал на пустые корзины для бумаг. — Ни входящих, ни исходящих, понимаете. Вот так у меня, господа. Не запускай дел, и они не завалят тебя с головой.
