— Черт. — Голос у него становится совершенно спокойный. — Она у тебя.
— Я позвоню.
— Когда?
— Скоро.
Авеню Матиньон, между Елисейскими Полями и улицей Фобур Сен-Оноре.
«Кристи». Главный консультант по редким книгам и рукописям.
— Оценочная стоимость? — повторяет он за мной.
— Да, — говорю я, — оценочная стоимость.
— Невозможно.
— Невозможно?
— Невозможно. Не с чем сравнивать. Леонардо да Винчи. Кодекс Хаммера, продажа 1994-го. Одна-единственная записная книжка. Хорошо известная, много факсимильных изданий. Ее хотел купить один итальянский банк. Билл Гейтс перебил банк. Торги закончились на тридцати миллионах восьмистах тысячах плюс мелочь. В данном случае такова была бы начальная цена. Это была бы самая дорогая рукопись. Потенциальная цена может быть ограничена только имеющимися у людей средствами. Даже фрагмент, всего лишь фрагмент, мог бы стоить два миллиона долларов.
Я открываю чемоданчик, выкладываю товар. Он тщательно изучает документы.
— Как вам удалось раскопать такое?
Я качаю головой.
— В мои обязанности входит представлять интересы одного очень, очень частного коллекционера.
— Да, конечно. Собственность джентльмена.
— Вот именно.
По возвращении в отель делаю еще несколько звонков. Нью-Йоркская публичная библиотека. Нью-йоркский музей искусств «Метрополитен». Библиотека Пьерпонта Моргана.
Уильям Фолькл, глава отдела и куратор Библиотеки Пьерпонта Моргана, говорит красноречивее других, но как бы от имени всех:
— У нас чрезвычайно богатые хранилища, но не фонды.
Звоню Биллу Гейтсу.
Не принимает. Не отзванивает.
К черту Билла Гейтса!
Дни идут, и каждый новый день удивительнее предыдущего.
Используя разные прикрытия, я связался примерно с парой дюжин институтов и частных лиц. Переезжая из отеля в отель, начинаю получать звонки от незнакомых людей, слышать голоса, которые не могу вспомнить. Голоса не идентифицируют ни себя, ни тех, кого они представляют, но предлагают отличающиеся деталями варианты: часть наличными, часть товарами и услугами. Не имеющие денег музеи интересуются, кого из художников Ренессанса предпочитает анонимный джентльмен, которого я представляю. Библиотеки намекают на редкие книги, пропадающие, к сожалению, с прискорбным постоянством. Кто-то — учреждение, частное лицо или государство — рассуждает о доступе к тоннам чистейшего героина.
Я покупаю устройство определения номера и начинаю отзванивать и вешаю трубку, когда появляются цифры. Некий голос упоминает о надвигающемся похищении крупной партии опиатов в Дармштадте, а когда я звоню по определившемуся номеру, женский голос отвечает по-немецки, что я попал в Институт христианской культуры. Не интересуют ли моего джентльмена молоденькие девочки, или молоденькие мальчики, или вообще какие-то радости жизни? Нет ли среди живущих кого-то, кого он хотел бы перевести в разряд мертвых? Все имеет свою цену, сказали мне, и эта цена может принять любые вообразимые формы.
Слушая голоса-призраки, я наталкиваюсь на сообщения-призраки в прессе. Некий филантроп обнаружен убитым в своей лондонской квартире. Некий ночной сторож обнаружен убитым в нью-йоркском Пассаже. Новые кровопролития в Палермо и в ближайших к нему городах. Некий финансист похищен в Чикаго в то время, когда он занимался сбором средств на искусство. Один куратор в Вене, с которым я успел поговорить, исчез и не появляется уже неделю. И вот еще: некие люди, говорившие по-итальянски, устроили настоящий погром в отеле утопленников.
Я больше не смотрю в газеты. Переезжаю в еще один отель, «Ба-Бро», подальше от Парижа, в небольшой городок Барбизон.
И все равно взгляды незнакомцев вызывают беспокойство. Паранойя — не страх. Паранойя — глубоко скрытая полугаллюцинаторная нервозность.
Плохо быть мертвым и параноиком.
Старый еврей выразил радость по поводу того, что поэт поверил в тайную силу магического числа, и согласился, что веру эту подкрепил факт обнаружения трех островов, один из которых известный им араб считал Итакой, легендарной родиной Одиссея, выбранной им в качестве дома для себя самого.
— Как я и говорил, — сказал еврей, — ты и сам человек трех.
— Через несколько дней в Палермо отправляется судно под венецианским флагом. Далее его путь лежит в земли арабов. С этим судном отправлюсь и я, так что к началу следующей луны буду на Сицилии.
— Это путешествие превратит в араба тебя самого, потому что адская жара сицилийского лета, убийственная для людей, еще не спадет.
— Если я найду его…
— Ты найдешь его, — твердым тоном объявил старик.
Поэт посмотрел ему в глаза и закончил предложение по-другому:
— …что мне передать ему?
Старик поднялся, медленно и с немалым трудом. Он сделал несколько бесцельных шагов, как будто заблудился меж четырьмя стенами, потом остановился у окна, глядя наружу, спиной к гостю. Прошло много времени, прежде чем он наконец проговорил:
— Ничего.
Поэт помолчал, не мешая старику смотреть в окно, потом вскользь упомянул о картографе, объявившем знак скорее сферой интересов сатаны, чем географии этого мира.
Еврей, все еще стоявший спиной к гостю, повернулся при этих словах и сказал:
— Скорее?
Постепенно, как бывает с проступающими в мареве фигурами миража, поэту стало казаться, что собеседник уже не тот, кто приветствовал его у двери: стоявший у окна более походил на призрак того старца, которого он знал. Ему стало не по себе, но он объяснил такую перемену прискорбным влиянием надвинувшейся дряхлости. Вывод этот получил физическое подкрепление, когда он, прощаясь, обнял еврея и ощутил не силу мускулов, а хрупкость и слабость скелета.
При этом объятии старик крепко ухватился за плечи поэта и сказал:
— Меня зовут Иаков.
И тогда поэт понял, что уже никогда не увидит его в этой жизни.
Я отсиживался на вилле «Ба-Бро», где, как предполагают, написал что-то Роберт Льюис Стивенсон.
Стоящие спиной ко мне два официанта, говорящие, насколько мне известно, только по-французски, обмениваются несколькими неясными фразами на итальянском. Я вижу, как дрожит моя рука.
Отсюда надо убираться. Я умер, но покоя не обрел.
И тогда я вспоминаю.
Мефистофель.
Несколько лет назад я написал книгу, которую назвал «Власть на Земле», о Микеле Синдоне, печально известном сицилийском финансисте, занимавшем, как предполагали многие, трон правителя мира зла, стоящий на перекрестке трех дорог, трех Зверей: международного финансового бизнеса, мафии и Ватикана. Синдона был самым замечательным, самым интригующим из всех людей, кого я знал, и рассказ о нем получился, возможно, самым замечательным и интригующим из всех, которые я написал.
