— Заткнись, — негромко сказал он. — Никакие журналисты-сволочи тут командовать не будут. — И вдруг улыбнулся: — Кстати, от тебя пахнет алкоголем.
Тарн подобрал губы. Я видел, что Кнаппен все еще снимает.
Большой полицейский медленно обернулся.
— Так, — сказал он, осознавая ситуацию. И указал пистолетом на Зверя: — А что тут делает этот?
Я уже не мог сдерживаться.
— Ты хочешь сказать — этот черномазый?
Зверь захохотал, широко и весело.
Внезапно второй полицейский вскрикнул:
— Он вооружен!
Оба пистолета уставились на Зверя. Большой полицейский рухнул на корточки. Второй укрылся за автомобилем.
— Не двигайся, Зверь! — сказал я. — Стой совершенно спокойно. Эти бабы начнут стрелять, если ты хотя бы моргнешь.
Большой полицейский повернул голову и посмотрел на меня долгим взглядом. Зверь пожал плечами, улыбаясь, и медленно поднял руки вверх.
— Ты, заткнись, — сказал мне большой полицейский.
— Это не тебе решать, — сказал я.
Он неуклюже поднялся и направился к Зверю. Обошел вокруг него, протянул руку и вытащил большой браунинг. Не торопясь, засунул его в карман, а потом и свое оружие в кобуру. А затем вытащил дубинку и замахнулся.
— Зверь! — закричал я. Но и камеру успел поднять.
У большого полицейского не было ни малейшего шанса. Дубинка рассекла воздух. Зверь пригнулся, расставив ноги, ухватил его за штанину у щиколотки.
Полицейский грохнулся о землю так, что у него перехватило дыхание.
Я обежал полицейскую машину и встал перед вторым.
— А ну, убери пистолет, — сказал я. — Спрячь его, быстро!
Тарн в развевающемся плаще промелькнул позади меня. Он втиснулся между Зверем и большим полицейским.
— Кончай свои штучки, — сказал он блюстителю порядка. — Немедленно. Или вылетишь из полиции, не позднее чем через полгода, я тебе это обещаю.
Кнаппен снимал сразу несколькими аппаратами. Я осклабился и тоже снял всю эту сцену. На дороге послышались новые сирены.
— Наконец-то, — сказал Янне. — Теперь, может, явится настоящая полиция.
Дождь выплескивался из водосточных труб старого дома Джоан Боммер. Я глядел на это, сидя у окна на кухне, полусонный от усталости и виски, что стояло передо мной.
Зверь улыбался — в улыбке участвовали и белые зубы, и его живые глаза. Он улыбался все время, когда в кухне была Кристина Боммер. Выглядел он как пират — пластырь у одного глаза, свежие синяки и нахальная улыбка.
— Ну и судьба! — спокойно сказала Джоан Боммер. — Погибнуть от руки какого-то помешавшегося на убийствах ирландца.
Она сидела прямо и аккуратно на своем хрупком стуле. Дым ее сигареты, колеблясь, уходил к потолку.
— Такое могло бы случиться у меня дома, на Энглси, в Англии. — Она чуть улыбнулась. — Но не в Таллькруген.
Кристина Боммер раздраженно грохотала чашками и тарелками, убирая со стола.
— Я считаю, что вы все равно должны заявить в полицию, — громко сказала она.
Она была так непохожа на свою невозмутимую, добрую маму. Я пощупал пальцами свои губы — они распухли, но уже по-новому.
— Понимаешь, нам накостыляли по дороге в полицейский участок, — сказал я. — Мы бы, может, и написали заявление, если бы Тарн нас поддержал. А он говорил, что так нам, мол, и надо.
Зверь пожал плечами, по-прежнему улыбаясь. Его глаза сияли жизнью и радостью.
— Не играет никакой рояли, — заявил он.
— Слушай, хватит этих выдумок, — предупредил я. — Люди говорят «роли».
Джоан Боммер вздохнула. Она медленно погладила свои седые волосы, неторопливо поправила какой-то локон. До слез все же было явно недалеко.
— Ну, нам пора уходить, — сказал я.
Она вежливо улыбнулась:
— Уже поздно. Вы можете сегодня переночевать здесь.
Кристина Боммер у мойки загрохотала посудой, как злая непогода с громом и молнией.
— Но, darling...
— Мама, ты же слышала, они хотят уходить!
Я поднялся.
Зверь осторожно соскользнул со стула, озадаченный и удивленный. Я поклонился Джоан Боммер, а Зверь легонько поцеловал ее в обе щеки. Мы вышли из кухни на веранду, где дождь колотил по железной крыше.
Кристина Боммер вышла вслед за нами, с кухонным полотенцем в руках. Она прикрыла дверь и яростно обернулась ко мне.
— Я тебе не давала никаких полномочий вершить какое-то там самовольное правосудие! — рявкнула она.
Я пригнулся и поджал больные губы, чтобы не отвечать ничего.
— Ты сделал этого несчастного человека инвалидом! Ты искалечил его жизнь! Ты его кастрировал и самодовольно считаешь, что действовал правильно!
Полотенце взлетело к ее лицу — она вытирала слезы, катившиеся по красным от злости щекам.
— Так вот знай, — громко и с расстановкой сказала она. — Я тебе никаких полномочий не давала. Я в такие игры не играю. Помни об этом, когда будешь хвастаться своей ловкостью.
Зверь смотрел на меня, разинув рот. Он просто не знал, что делать. Таким я видел его впервые.
— Ты такое же животное, как и они, — она почти кричала. — Как и тот, и полицейские, про которых ты думаешь, что с ними борешься. Ты такой же — бесчувственный, холодный и ограниченный.
Она заплакала, уткнув лицо в полотенце. Зверь посмотрел на меня.
— Так уж получилось, — сказал я. — Такая уж у меня получилась жизнь.
Но она меня не слышала. Она плакала вовсю.
— Важно не то, кто ты такой, — сказал я. — Важно — на чьей ты стороне.
Она мотнула головой, рыдая от бессилия. Не обо мне она плакала. Она плакала о своем отце. Умереть можно очень по-разному, но результат всегда один. Но такая смерть, как у Юлле, — это мерзость, ведь такая смерть показывает, как ничтожно мало стоит жизнь человека.
Зверь поморщился с неудовольствием.
— Consolala, — сказал я ему.
Да, это утешение ей сейчас было необходимо.
Закрывая за собой дверь и выходя под дождь, я видел, как он обнимает ее, гладит волосы, что-то говорит.
Я медленно пошел к машине. Дождь был холодный, и мои волосы быстро намокли, я чувствовал, как вода течет за воротник, но только тряс головой и зажмуривался.
Ждать Зверя пришлось долго. Он прибежал, делая большие прыжки через лужи.
Мы ехали домой, в Старый город. «Пежо» довольно мурлыкал, рассекая холодный влажный воздух ночи. Дворники хлопотливо проясняли темную сцену города, открывавшуюся перед нами.
