Так на протяжении долгих недель супруги Симон воспитывали принца: башмачник его поколачивал, а жена утешала — словами и водкой, которую подливала ему в суп. Они развлекали его партиями в шашки, закармливали пирожками — и постепенно он привык к этой жизни и даже стал находить в ней некоторое удовольствие. Однако он был скрытен, чтобы можно было понять, искренне он смирился со своим положением или только притворяется, и какая из сторон на самом деле одержала верх.
~ ~ ~
— А «Карманьолу»? Он знает «Карманьолу»?
— Ну, давай, Капет, спой им «Карманьолу»!
Пожалуй, лишь притворщик мог бы сказать, что ребенок неискренен, когда поет, стоя на столе, полупьяный, среди стражников, которые топают ногами и хлопают в ладоши в качестве аккомпанемента. Он знал ее наизусть, эту песню.
— Настоящий патриот! — воскликнул Антуан, крепко обнимая ребенка и целуя его в обе щеки.
Папаша Симон был и вправду взволнован — он выполнил свою миссию. Теперь нет никаких причин убивать этого мальца, потому что он стал революционером — и это он, Симон, его спас. Если Нормандец специально старался расположить к себе чету Симон, ему это удалось.
Мари-Жанна не могла не похвастаться мадам Сежан, бывшей хозяйке дома на улице Кордельеров, в котором сама она некогда была консьержкой:
— Малыш такой славный и послушный! Он чистит и натирает воском мои башмаки и приносит мне грелку в постель!
— Экая вы негодяйка, Мари-Жанна! Заставляете королевского сына прислуживать вам!
— Это я-то негодяйка? Да вы знаете, что за такие слова я могу отправить вас на гильотину? Тут недавно одной дуре-кухарке взбрело в голову закричать: «Да здравствует король!» На следующий день ее укоротили ровно на голову.
Чета Симон и их воспитанник представляли собой образцовую патриотическую семью. Каждый раз, когда вражеские войска одерживали победу, Нормандец получал пару оплеух. Но и у французской армии были победы, их становилось все больше и больше, и тогда в семье Симон устраивали праздник. Нормандец предпочитал победы революционной армии — в тот день, когда «армия Людовика XVII» захватила Дюнкерк, он дважды получил ремнем по лицу.
Он забыл все уроки арифметики и чистописания. Он читал вслух газету Эбера, и Симон в восторге хлопал себя по ляжкам. Потом они садились играть в шашки, и ни разу башмачник не мог выиграть. Они смеялись, потом начинали петь — не только революционные песни, Симон знал и другие, которые казались принцу более забавными. Странно и смешно было слышать из уст сына Марии-Антуанетты неприличные словечки: произнесенные его чистым детским голоском, они звучали почти трогательно. Народ толпился во дворе, мечтая попасть на ужин семьи Симон, но этой чести удостаивался лишь самый цвет санкюлотов. В этот вечер Симон пытался навести своего подопечного на разговор о Марии-Антуанетте:
— Ну, как там написано, какая утроба у австрийской шлюхи?
— Дряблая и разбухшая.
— Нет, вы посмотрите-ка! Ну и память! Достаточно ему одни раз что-то прочитать, и — хоп! — он это уже запомнил. Он знает все, что говорит папаша Дюшен.
~ ~ ~
1 августа 1793 года, словно в отместку за убийство Марата, случившееся две недели назад, Марию-Антуанетту забрали из тюрьмы и повезли в Конвент, где начался судебный процесс.
Папаша Дюшен случайно раскрыл еще один контрреволюционный заговор: на сей раз планировалось начать в Париже смуту и грабежи, чтобы без помех выкрасть маленького ублюдка из Тампля.
После первого допроса на заседании особого трибунала бывшую королеву перевезли в тюрьму Консьержери.
«Я был там, когда ее привезли, бледную и дрожащую. Когда она осталась в камере одна, я приложил ухо к дверному окошку, чтобы услышать, как она воет. Надо сказать, что она завывала как волчица, у которой отняли добычу. Ее вопли были ужасны… Если мы ее не осудим и не укоротим на голову в ближайшие сутки, мы больше не будем свободны, и вообще не достойны будем существовать…»
Чтобы отпраздновать начало судебного процесса по делу королевы, к которому он столько раз призывал, Эбер подарил «тампльскому ублюдку» несколько игрушек, среди которых оказалась крошечная гильотина, одна из тех, которыми уличные актеры развлекали народ, отрубая головы птицам. Парижанам это нравилось, но вскоре такое развлечение отменили из-за нарушения общественного порядка, а мини-гильотины конфисковали.
~ ~ ~
Нормандцу не удавалось сосредоточиться на партии в шашки, и он уже был близок к проигрышу, потому что на этот раз с ним играл не Симон, а Дожон — отличный игрок, которого башмачник позвал в гости. Нормандец никогда не сталкивался с таким сильным противником. Нужно было быть очень внимательным, но этажом выше стоял страшный грохот: женщины то ли передвигали стулья, то ли танцевали — непонятно, чему они так радовались, — и наконец Нормандец вышел из себя:
— Да что они там делают, эти шлюхи? Как же их еще не гильотинировали?
Дожону, судя по выражению лица, это не понравилось. Симон давно подозревал, что тот не отличается большим патриотизмом. Нужно будет сообщить об этом в Комитет.
Нормандец выиграл партию. Мари-Жанна заставила его выпить кружку горячего молока. Мальчик лег. Когда перед сном к нему приходили воспоминания из прошлого — Полина, Муфле, — он отгонял их. Ему не хотелось видеть эти лживые картинки, этот Версаль, где все было ненастоящим… Он больше не был ни дофином, ни королем — пришел конец королевствам и дворцам. Все это сожгли — он слышал об этом во время вечерних разговоров, засыпая на коленях у Симона. Разговоры порой продолжались всю ночь, потому что любимым занятием революционеров было обсуждать и спорить, спорить и обсуждать. С Анри происходило то же самое — он вспоминал собрания парторганизации, когда ребенком засыпал на коленях у отца и чувствовал, как отцовский живот сотрясается от праведного коммунистического гнева. В памяти остались слова «партия», «рабочий класс», «Маркс» — некоторые слова рокотали сильнее, чем все остальные. Революция была его сказкой на ночь, любимым детским сном.
~ ~ ~
«Незачем тянуть кота за хвост, чтобы осудить австрийскую тигрицу! Чего ради устраивать спектакли в суде, чтобы ее приговорить? Ее давно пора изрубить в мелкий фарш за всю ту кровь, что пролилась по ее вине. <…>
Я уже пообещал, что Антуанетта будет казнена! Я готов и сам отрубить ей голову, если вы будете медлить. Я пообещал ее голову санкюлотам от вашего имени».
Тем временем санкюлотам пришлось довольствоваться могилами французских королей в склепе часовни Сен-Дени. Затем они принялись за богатую одежду казненных аристократов — они сжигали ее на Гревской площади.
— Все раззолоченные тряпки твоего папаши побросали в костер одну за другой, — рассказывал Симон своему воспитаннику.
Людовик XVII выслушал его с безучастным видом, потом потребовал свою порцию водки.
