Краус взволнованно поднял глаза от своих заметок.
— Он умер там через четыре года от чахотки, которой заразился в течение пребывания. — Журналист покачал головой: — Похоже, что больные туберкулезом не изолированы от прочих пациентов.
— А его связь с Малером?
— Я тоже думал об этом. Кстати, как он?
— Лучше, — заверил Крауса Вертен. — Это был тяжелый случай.
— Не пищевое отравление, как писали в «Нойе фрайе прессе»?
Вертен отрицательно покачал головой.
Краус потер руки в предвкушении перспективы получения доверенной информации, связанной с такими криминальными событиями.
— Итак, Малер и Ротт. Да, признаюсь, что до меня доходили музыкальные сплетни. Однако же следует воздержаться от передачи простых слухов, — изрек он с радостной улыбкой.
— Краус, — упрекнул его Вертен, бросая на журналиста взгляд судьи, ведущего процесс.
— Не забывайте, что это всего лишь толки, адвокат.
— Буду помнить. Давайте выкладывайте.
— Говорят, что Малеру нравилась музыка Ротта. Возможно, даже чрезмерно нравилась, если вы понимаете меня. После смерти Ротта его симфонии и циклы песен таинственным образом исчезли. Можно предположить, что он уничтожил их сам, но очень многие сочинения, очевидно, пропали. Есть люди, которые слышали ранние работы Ротта, они говорят, что в работах его и Малера есть потрясающее сходство.
— Плагиат?
Краус пожал плечами:
— Я не музыкальный критик. И не слышал музыку Ротта. Но некоторые заходят так далеко, что обвиняют Малера, да-да.
— Бог ты мой, если это так, тогда налицо сильный мотив.
— Да, мотив есть, — подтвердил Краус, причем его ухмылка довольного кота не сходила с лица. — Но как насчет благоприятной возможности? Спешу напомнить вам, что Ротт упокоился пятнадцать лет назад.
Гросс все еще изучал письмо Шрайера, когда Вертен вернулся домой. Криминалист превратил гостиную в химическую лабораторию, в пробирках над парафиновой лампой на столе в стиле бидермайер[90]кипела жидкость, около больших окон, выходящих на улицу, по причине лучшей освещенности был установлен микроскоп, на новой кожаной кушетке были расставлены буквально дюжины образчиков чернил и разложены листы белой бумаги.
— Я-то думал, что вы уже удостоверились, что письмо написал не Шрайер, — вместо приветствия заявил Вертен.
Гросс оторвал взгляд от письма, которое он изучал, держа в руке увеличительное стекло.
— Узнать, кто не писал это письмо, — совсем не то, что определить, кто сделал это.
Он вернулся к дотошному исследованию листа бумаги.
— Прекрасное логическое заключение, Гросс, — саркастически изрек Вертен. После проделанной утренней работы он был в приподнятом настроении.
Но Гросс не клюнул на это высказывание. Он только слегка хмыкнул в бумагу.
— На этой бумаге целый ряд пятен, — наконец высказался он. — Почти через равные промежутки. Где я видел это раньше?
— Может быть, в ваших собственных журналах? Это обычно признак человека, который всегда правит свою работу до того, как успеют высохнуть чернила.
— Верно, — подтвердил Гросс. — Очень хорошо, Вертен. И оттого край его ладони испачкан чернилами, поэтому он и марает бумагу время от времени. Кстати, здесь находится ваш тесть.
— Господин Майснер. — Вертен огляделся вокруг.
— С вашей женушкой. В ее комнате.
— Почему вы не сказали мне сразу?
Но Гросс вновь углубился в тщательное исследование письма Шрайера, поместив его под линзу микроскопа.
Когда Вертен проходил мимо кухни, госпожа Блачки жестом подозвала его.
— Я знаю, — бросил адвокат. — Гросс сказал мне.
Экономка кивнула, и он продолжил свой путь к спальне, постучал в свою собственную дверь и оттого почувствовал себя дураком.
— Да? — раздался изнутри голос Берты.
Он открыл дверь; в кресле рядом с кроватью сидел господин Майснер, читающий Талмуд. Его длинная седая борода придавала ему вид патриарха. Берта, лежавшая в постели под легким летним покрывалом, предостерегающе протянула руку в направлении мужа, ибо ее отец не прервал чтение. Насколько мог определить Вертен, он читал на иврите Третий завет Мишны,[91]касающийся брака. Вертен остановился у двери, давая возможность старику закончить чтение. Странно, но он ощутил умиротворение в этих произнесенных словах, только несколько из которых он понял. Последователь Талмуда, среди своих прочих достоинств, господин Майснер жил по канонам своей веры. Берта, казалось, также испытывала успокоение от этих слов, положив голову на подушки и нежно улыбаясь Вертену.
Окончив чтение, господин Майснер поместил кусок шелковой вышитой ленты в книгу в качестве закладки, закрыл ее и положил на стол рядом с томиком Берты фон Зутнер[92]«Долой оружие», который Берта перечитывала по меньшей мере в десятый раз.
Господин Майснер встал и широко улыбнулся Вертену.
— Рад вновь видеть вас, — сказал он, протягивая свою большую лапу зятю.
Они не виделись с бракосочетания в апреле. Несмотря на опасения Берты, отец не стал осуждать их брак, заключенный по гражданскому обряду. Напротив, процедуру бойкотировали Вертены, поскольку она не была освящена религиозным ритуалом. Что за ирония судьбы, подумал Вертен. Вот сидит человек, который в современном мире придерживается ветхозаветных традиций. Ортодоксальный еврей, он принял решение своей дочери по ее бракосочетанию. Именно его родители, страстные сторонники ассимиляции, перешедшие в протестантство из практических соображений, были так взбешены решением ограничиться только гражданской церемонией, что не пожелали присутствовать на ней.
Господин Майснер, овдовевший много лет назад, не был балующим, ограждающим дочь от всех жизненных невзгод родителем. У него был широкий диапазон интересов. Вдобавок к своей успешной обувной фабрике в Линце и репутации одного из наиболее известных толкователей Талмуда в Австрии старик был также небесталанным музыкантом-любителем и историком с обширными познаниями.
— Рад видеть вас, сударь.
Их рукопожатие было горячим и сердечным с обеих сторон, но господин Майснер никогда не изъявлял притворных притязаний на то, чтобы зять обращался к нему по фамилии или, что еще хуже, по имени. Фактически Вертен даже не знал его имени.
