вечера под председательством Камбасереса. Маршал Даву наконец-то рассказал правду о том, чем кончилось сражение при Ватерлоо ровно трое суток тому назад: кавалерия уничтожена, Гвардия отступила! Целые дивизии превращались в толпы беглецов. Последнему напору англичан и пруссаков противостояли только три каре, пожертвовавшие собой, – храбрецы из храбрецов защищали своего императора. Две кареты с бриллиантами и личными вещами Наполеона достались Блюхеру. Однако маршал Сульт собирает вокруг Лана остатки армии и наводит порядок; во всех городах на пути к Парижу императора приветствовали многочисленные толпы. Врага еще можно отразить!
Последние слова вызвали бурю в зале Государственного совета; Лафайет требовал отречения, Камбасерес отказался ставить его предложение на голосование. Потом всё же пошел на попятную: поступим по-другому – раз вы считаете, что коалиция не согласится на переговоры с императором, пошлем к Веллингтону и Блюхеру делегатов от обеих Палат и заключим с ними перемирие, сохранив в неприкосновенности территорию Франции, национальную независимость и конституционные свободы. Фуше и все пять комиссаров от Палаты представителей высказались «за». На том и порешили и в три часа ночи разошлись.
В восемь утра зал заседаний Бурбонского дворца был уже полон, депутаты требовали немедленного осуществления всех принятых решений. Ланжюинэ тянул время, как только мог. Начали выбирать делегатов в комиссию для переговоров с коалицией (несмотря на мрачное пророчество генерала Гренье о том, что депутацию отправят восвояси, даже не выслушав). Предложили генерала Лафайета, владевшего английским и имевшего друзей в британском парламенте, графа де Лафоре – бывшего посла в Берлине и друга Талейрана, генерала Себастиани, неоднократно исполнявшего дипломатические поручения, маркиза д’Аржансона, одну вакансию предоставили заполнить Палате пэров, а секретарем назначили Бенжамена Констана, женатого на немке и говорившего по-немецки. В одиннадцать начались бурные дебаты об отречении императора, но тут из Елисейского дворца прислали сказать, что Наполеон сообщит о своем решении в три часа пополудни. Председатель объявил перерыв.
– Если ваш брат не пришлет нам свое отречение, мы пошлем ему акт о его низложении! – отчеканил Лафайет, глядя прямо в глаза Люсьену Бонапарту.
– А я пришлю к вам Лабедойера с батальоном гвардейцев! – ответил тот.
Генерал осекся и не нашелся, что возразить. Молодой полковник Лабедойер (ему не исполнилось и тридцати) чуть ли не первым перешел в марте на сторону Наполеона и за три месяца стал генералом, графом и пэром Франции. Он прикрывал отступление после Ватерлоо, покинув это побоище одним из последних. У человека, только что смотревшего в лицо смерти, свое представление о долге и справедливости.
– Французы! Начиная войну за национальную независимость, я рассчитывал на соединение всех усилий, всех устремлений и на содействие всех властей; я имел основания надеяться на успех и бравировал заявлениями других держав против меня. Но обстоятельства изменились. Предаю себя в жертву ненавистникам Франции. Да будут они искренни в своих заявлениях о том, что злонамеренны лишь в отношении моей особы! Моя политическая жизнь окончена, и я провозглашаю моего сына, под именем Наполеона II, императором французов. Нынешние министры создадут временный правительственный совет. В интересах моего сына я прошу Палаты незамедлительно принять закон о регентстве. Объединитесь ради общего спасения и чтобы остаться независимой нацией.
Камбасерес закончил читать. После небольшой паузы, выдержанной из приличия, Палата пэров приступила к обсуждению вопроса о временном правительстве. К трибуне выстроилась очередь, но вдруг туда, грубо отпихивая прочих, прорвался Лабедойер. Крылья его тонкого носа раздувались, светлые глаза горели огнем праведного гнева.
– О каком новом правительстве может идти речь, когда мы должны сейчас обсуждать вопрос о регентстве? – возмущался он. – Вы говорите, что заботитесь о будущем Франции, – нет! Вы думаете только о себе!
– Покиньте трибуну! – строго приказал Ласепед, но Лабедойер и бровью не повел.
– Что же это получается: французы вновь проливали свою кровь, чтобы на них надели постылое чужеземное иго? Чтобы они пресмыкались перед подлым правительством? Чтобы наши храбрые воины испили чашу горечи и унижений? Чтобы их лишили той жизни, какую они заслужили своими ранами, добыв славу всей нации?
На него теперь кричали со всех сторон и даже дергали за платье, но он продолжал свою обличительную речь, всё больше возвышая голос:
– Я слышал ваши голоса вокруг трона счастливого государя; теперь, когда его постигло несчастье, вы разбежались! Отречение Наполеона нераздельно! Если его сына не признают императором, ему придется взяться за меч, и французы, проливавшие за него свою кровь, сплотятся вокруг него, несмотря на свежие раны! Его покинут только подлые генералы, которые однажды уже предали его!
– Молодой человек, вы забываетесь! – проревел маршал Массена.
– Предатели есть и среди пэров! – надрывался Лабедойер, цепляясь за трибуну. – Но с этим пора покончить! Заклеймить позором каждого француза, покинувшего свои знамена! Снести его дом, изгнать его семью! Тогда во Франции не останется предателей, закончатся интриги, которые привели к недавней катастрофе!..
Его оторвали от трибуны и потащили к дверям.
– Если Палаты отвернутся от императора, моя судьба предначертана – меня расстреляют первым!
Лабедойера отпустили. Он тяжело дышал; еще недавно красное от крика лицо покрылось внезапной бледностью. Кто-то посоветовал ему развязать галстук. Воспользовавшись суматохой, Люсьен Бонапарт вновь завладел трибуной.
– Господа, речь идет о том, чтобы предупредить гражданскую войну и сохранить независимость и свободу нашего отечества! «Император умер – да здравствует император!» – на этом возгласе народа строится будущее монархий, основанных на неизменности закона! На смену умершему или отрекшемуся императору должен немедленно прийти его преемник, иначе наступит анархия! Сейчас вас должен занимать только вопрос о регентстве, ибо только он обеспечит неразрывную передачу власти. Заклинаю вас, господа, наследственных хранителей общественных устоев и основополагающих законов, – заклинаю вас во имя нашей Конституции и освященных ею свобод: останьтесь верны самим себе и Франции, провозгласите императором Наполеона II!
Следующие четыре оратора высказались в том же духе. Пока они выступали, совсем стемнело, слуги принесли свечи. Но вот на трибуну поднялся граф де Понтекулан.
Ему было слегка за пятьдесят, лоб избороздили морщины, веки отяжелели, орлиный нос заострился, но в остальном он, как и маркиз де Лафайет, ничуть не изменился за последние двадцать пять лет, только если генерал проповедовал свободу, то бывший префект ратовал за справедливость.
– Я не сказал бы то, что скажу сейчас, если бы Наполеон еще находился на вершине власти: я полностью предан ему всем сердцем, я верно ему служил и останусь
