Дитр не ответил, пытаясь понять ретроспективу, на которую нужно было смотреть, не отсчитывая колебаний для перемещений по нитям.
Драка в питейном заведении, полицейский трясет застывшего столбом на проезжей части мужчину. Бюрократическое слушание, серебряные и золотые лацканы, тальмы, врачебные рубахи. Ворох бумаг со столбиками символов на древнем языке. Обрывки чужих посмертий, печальных и страшных. Руки, в ужасе мнущие газету с иллюстрацией в виде огромного корабля с трубами. Искры игольного станка. Несколько молодых людей в комнате с душескопом, под которым лежит человек в тюремной робе. Ваза с гигантскими голубыми астрами, длиннопалая мужская ладонь оглаживает ямочки на женской пояснице. Белый порошок высыпался из упавшего золотого пузырька. Блондин за мольбертом. Парус хлопает при повороте против ветра. Несколько пьяных студентов хохочут вокруг трупа со вскрытым черепом. Младенец на руках Лирны Сиросы, ее обнимает Урномм Ребус. Кампусный чиновник называет имена стипендиатов. Военное шествие, рыдающие и смеющиеся люди. Темная, лишенная освещения столичная ночь, солдатские выкрики. Девочка лет восьми мрачно наблюдает за механической фигурой в садике. Грохот змеиного хвоста. Человек с пистолетом взрывается тысячей ошметков. Любовница Скорпиона со смехом стягивает с себя нарядное платье. Смуглая девушка кричит что-то о войне. Лирна Сироса говорит с бандитского вида человеком. Мертвые глаза Эрца Андеца. Детская рука с маленьким лезвием вскрывает мясную жабу, забитую для жаркого. Врач откладывает скальпель и достает из чрева женщины окровавленного младенца.
Дитр тряхнул головой, приходя в себя. Мешанина образов до сих пор гудела в его сонном, встревоженном рассудке. Шеф-душевник все так же курил, не вынимая папиросы из зубов, и пепел сыпался прямо ему на колени.
– Кружится голова? Мутит? – спросил врач, раздавив папиросу в пепельнице. Дитр кивнул, сглотнув. – Ну тихо, тихо, откиньтесь назад, подожмите одну ногу, поставьте ее стопой на матрас. – Он поправил подушку, чтобы пациент смог лечь, и мягко надавил на плечо Дитра, чтобы тот опустился. – Вот так, так же лучше, да? А нечего было лезть в мое время. И много вы там увидели? Зачем вам это?
Говорил он мягко и даже ласково, прямо как Виалла со своими котами. И тем страннее казался Ребус из этого временного узора.
– Я просто хотел узнать, кто вы такой, – ответил Дитр.
– Здесь я выясняю подобные вещи, условный господин Парцес, – Ребус постучал пальцем по черепу, вышитому на кафтане. – Вы здесь объект для исследования и заодно пациент. Каким бы я ни был, я ваш врач. Дурного я вам не сделаю, не беспокойтесь.
Дитр впился пальцами в шевелюру, зажмурив глаза. Образы таяли, оседая в памяти рваными мазками. Всемирщики не даром столько учились – чтобы понимать сообщения времени, нужно много знаний. У Дитра же их было мало – при большой всемирной мощи.
– Вашу мать оперировали при родах? – спросил Дитр, отняв пальцы от волос.
– Принципово сечение, – прошелестел в ответ Ребус. – Мамин начальник всех беременных сотрудниц отправлял к акушеру-хирургу, чтобы они легче восстанавливались после продолжения.
«Продолжением» роды называли лишь гралейцы, однако говорил Ребус без акцента. Хоть на нем был кафтан, но волосы он то ли нарочно отпустил, то ли из-за неряшливости забывал стричь, в то время как мужчины-гралейцы коротко обстригали виски.
– Вы заглянули мне в голову, потом – в мое время, а теперь решились рассмотреть мою физию? – сквозь силу улыбнулся врач. – Уверяю, на серебряный стандарт я больше не тяну, нечего тут смотреть. «Ал-велло-бен-ал» – кодировка породы, но теперь это «Ал-зэр-зэр-зэр», потому что ростом в сто девяносто один ноготь я как был, так и остался, а все остальное превратилось в «зэр», брак. А вы наглый, однако, – добавил он, но Дитр его проигнорировал:
– Ваши родители поженились?
– Очень наглый. Да, было такое когда-то, странная история, – Ребус посмотрел куда-то в темноту и сжал спичечный коробок. – Мне тогда очень хотелось, чтобы у меня был отец. Удивительно, как много я мог тогда сделать – тогда, когда не превратился в этот мешок с горем. Отец появился в нашей жизни, когда мне было четырнадцать лет, он меня полюбил и маму полюбил. Они поженились, у них родилась моя сестренка. И я стал законнорожденным и – представляете? – теперь вижу свое имя в терцийном альманахе «Венец», я тысяча шестьсот какой-то в очереди на престол, – он хмыкнул, очевидно, демонстрируя, каким абсурдом это все считает. Дитр вдруг подумал, что незаконнорожденный Народный представитель в точности знал свой номер в очереди на престол и был с ним категорически не согласен. – Но это все неважно, потому что больше нет ни матери, ни отца – буквально несколько дней как.
– Я соболезную вам, омм, – сказал Дитр, разглядывая чужую боль, громыхающую на все лады, пахнущую как болото. Так не пахнет нутро гнилой, озлобленной личности, потому что не был таким шеф-душевник. – Извините, что я стал рассматривать ваше время…
– Я доселе встречал лишь одного человека, который может просто так взять и залезть в чужое время, – перебил его Ребус. – И то лишь в будущее, а в прошлое она никогда не смотрит, видимо, незачем. Я нахожу вас интересным, правда, не как объект для исследования, а иначе интересным.
– Я вас тоже, – Дитр не удержался от ироничной ухмылки.
Ребус молча разглядывал его, водя пальцем по губе, а затем снова приложил ладонь ко лбу пациента. Тень ринулась прочь от его прикосновения, поджав путы где-то в своем запертом небытии, тень не давала шеф-душевнику себя почувствовать.
– Я думал в детстве, что всемир будет преподносить мне лишь одни загадки, пока он не начал скармливать мне боль и дерьмо, – заговорил Ребус. – Когда я уверился, что кругом одни боль и дерьмо, всемир снова подкинул мне загадку – в виде вас, господин условный. Коллеги сказали, что в вас какая-то тьма, абсолютно новое проклятие, что мне будет страшно интересно. Навряд ли вы смогли бы от меня ее скрыть, верно? Если оно разрушило площадь, то вы бы не смогли так строго это контролировать. Я не вижу никакой тьмы, чувствую лишь вашу собственную сущность. Не скажу, что я разочаровался, – сказал он, убирая ладонь со лба шеф-следователя, – потому как давно я не видел такой теплой и светлой упорядоченности.
Усмехнувшись, врач положил ему руку на плечо и свысока наклонился к Дитру, целуя в лоб, как делают гралейцы, желая выразить признательность другу или родственнику. Обычный светский жест, однако, заставил Дитра вздрогнуть от боли, которая принадлежала даже не ему. Где-то на дне его сущности, собирая волевым усилием все свои нездешние части, вопила и корчилась ненавидящая, гнилая тень.
* * *
– Мне казалось, мы убили большинство его воображаемых врагов, – бормотал себе в бороду Клес, прилаживая левую ладонь отставного механика Вонцеса к душескопу. – Неужто наплодил новых?
– Даже думать об этом не хочу, – прошипел младший заместитель шеф-душевника, потирая ушибленную руку. – Сейчас вычистим в экстренном порядке – и пусть очухивается. Лорца выставит его семье дополнительный счёт. Сильный же он, червяк шестерёночный! И зачем было меня так хватать?
