нее, пока она, смутившись, не кивнула.
«Домой! — подумал Мышонок, охваченный возбуждением. — Я еду домой!»
Камилла думала: «В такую передрягу я еще никогда не попадала».
Душа Габи раздваивалась: она любила Майкла, который чудом вырвался из лап смерти, но, наверное, еще больше она любила свою Родину.
А Майкл размышлял о Берлине, о том, как туда добраться, и о том, что такое «Железный кулак».
В спальне, где уже почти догорели свечи, Габи легла на свою пуховую перину, Майкл нагнулся и поцеловал ее в губы. Они прильнули друг к другу.
Габи потянулась к нему, и он взял ее руку…
Ночь проходила, просыпалась алая заря.
Часть VI. Берсеркер
Глава 28
Рука! Нечеловеческий ужас охватил Мишу, и он мгновенно очнулся ото сна, сев на охапке соломы, служившей ему постелью. Что у него с рукой?
Было еще совсем темно. Он одиноко сидел на полу, корчась от нестерпимой боли, обжигающей правую руку изнутри, как если бы по жилам вместо крови вдруг потек раскаленный свинец. А боль, мгновением раньше заставившая его проснуться, продолжала нарастать, мучительно разливаясь по всей руке, поднимаясь до самого плеча. Пальцы свело ужасной судорогой, и Мише пришлось изо всех сил стиснуть зубы, чтобы подавить в себе рвущийся наружу крик. Правой рукой он схватился за запястье, но подступивший новый спазм заставил его непроизвольно растопырить скрюченные пальцы и тут же снова сжать их. Стали слышны странные, едва различимые ухом звуки, отдаленно напоминающие не то тихие хлопки, не то потрескивание, каждый из которых словно с новой силой вонзал кинжал агонии в страдающее тело. Лоб покрылся испариной, по лицу катились тяжелые капли пота. Он не посмел закричать, ведь тогда остальные наверняка стали бы смеяться над ним. Всего за несколько сводящих с ума мучительных секунд вся ладонь успела измениться до неузнаваемости, оставаясь уродливо чернеть на конце пока еще белевшего в полумраке запястья. Ему хотелось закричать во все горло, позвать на помощь, но вместо этого он смог лишь тихонько захныкать. Вся рука у него на глазах начинала быстро зарастать грубой черной шерстью, суставы пальцев с хрустом изменяли форму, делаясь короче. От охватившего его ужаса Миша едва не лишился чувств. Он по-прежнему сидел на полу, в безмолвном изумлении разглядывая неведомо откуда появившиеся густые жесткие волосы и заменившие пальцы крепкие острые когти с мягкими розовыми подушечками кожи между ними. Густая черная растительность тем временем достигла локтя, продолжив затем взбираться выше, поднимаясь к плечу, и Миша уже знал наперед, что еще минута — и он не выдержит, с криком вскочит на ноги и бросится будить Ренату.
Но и в следующий момент, и в момент, последовавший за ним, он не шелохнулся, не двинулся с места. Шерсть на руке разом встала дыбом и вдруг начала исчезать, уходя обратно в плоть, скрываясь под кожей, терзая страдающее тело все той же пронзительной, колющей болью; суставы изуродованных пальцев вновь хрустнули и стали вытягиваться. Кривые когти тоже укорачивались, и на их месте отчетливо прорезывались его прежние, человеческие ногти. Рука была такой же, как и прежде, в темноте призрачно белела сделавшаяся гладкой кожа, а безвольные пальцы походили на свисавшие с кисти куски сырого мяса. Боль потихоньку отступала и наконец утихла совсем. Все это длилось, наверное, с четверть минуты, не дольше.
Миша перевёл дыхание и чуть слышно застонал.
— Превращение, — тихо проговорил Виктор. Он сидел на корточках метрах в двух от мальчика. — Оно все ближе. Время пришло.
На каменном полу подле него лежали, все еще истекая кровью, два больших зайца.
Миша испуганно вздрогнул от неожиданности. Услышав сквозь сон голос Виктора, проснулись устроившиеся тут же Никита, Франко и Алекша. Павла все еще переживала смерть Рыжего. Она казалась медлительной как никогда и безразличной ко всему, но теперь и она пошевелилась на своей соломенной подстилке и открыла глаза. За спиной у Виктора стояла Рената, которая на протяжении вот уже целых трех дней, с тех пор как ему удалось напасть на след того, кто убил брата Павлы, преданно ждала возвращения вожака. Виктор не спеша поднялся. Запорошенная снегом одежда задубела на нем, талый снег поблескивал маленькими капельками прозрачной воды на обветренном морщинистом лице, а в бороде запутались холодные снежинки. Костер уже почти догорел, и язычкам умирающего пламени оставалось лишь лениво лизать остатки прогоревших сосновых поленьев.
— Пока вы здесь спите, — заговорил он наконец, — по нашему лесу бродит смерть.
Виктор тут же знаком приказал всем подойти поближе; его горячее дыхание застывало в морозном воздухе маленькими облачками белого пара. Заячья кровь на каменном полу уже успела заледенеть.
— Это был берсеркер.[7]
— Кто-кто? — переспросил Франко, вставая и с явной неохотой покидая свое нагретое местечко на подстилке рядом с беременной Алекшей.
— Берсеркер, — повторил Виктор. — Волк, который убивает лишь ради живущей в нем неистребимой потребности убивать. Это он погубил нашего Рыжего. — С этими словами взгляд его темно-янтарных глаз устремился на Павлу. Она была безутешна в своем горе, и в таком состоянии проку от нее было мало. — Я наткнулся на его следы милях в двух к северу отсюда. Ну и здоровый же черт, килограммов на восемьдесят потянет. Он ушел на север. Я не терял его следов. — Виктор опустился на колени перед догорающим костерком, протягивая к огню озябшие руки. На лицо его легли дрожащие кроваво-красные блики. — К тому же и ловкий, зараза. Я все время старался держаться подветренной стороны — так, чтобы ветер дул в лицо, — и ума не приложу, как ему это удалось, но он все-таки учуял меня и,
