те, о ком он и не думал. Бежит дрожь по спине, разливается тяжесть в ногах, жар в груди. Он флиртовал и, возможно, даже влюблялся; он любил – ветте, только ее, если можно назвать любовью надежды, которые она в нем будила, и мелодии, которые рождались из пустой неутолимой страсти. Ничего более… но он не спрашивал себя, что дальше. Сколько лет он проведет так, ловя пустоту? Сколько будет грезить и жаждать, сколько будет упиваться одиноким путем, полным недосягаемых призраков?
– Мертвых стало так много, что она ослабла, не могла хоронить их. А Людвиг устал и опустил меч, – доносится до него, и он сжимает кулаки. – Враги повредили ему уши. Он больше не слышал голос подруги и ничего не видел за дымом пушек, он страшно злился на свою слабость. – Безымянная вздыхает. – Но он шел и шел к ней и однажды нашел, похороненную под горой старых костей. Она протянула ему руку, он взял ее в свою, помог выбраться и назвал… Луи?
Она осекается: рука вцепляется в воротник ее платья, нестриженные ногти царапают шею. Пальцы дрожат. Мальчик кусает губы, часто и поверхностно дыша.
– Что? – глухо выдыхает Безымянная, встречаясь взглядом, спрашивает странно хрипло, не пытаясь отстраниться, почти с мольбой: – Что, что, скучно?..
– Я не успею дослушать тебя, – шепчет он, качая головой и сжимая второй рукой ее плечо. Он и так лежит, но ищет опору, будто падает, пальцы липкие от пота, во взгляде недобрый блеск – не жизни, лихорадки. – Я, наверное, не успею… мне… мне… – Он сжимает губы, сглатывает, опять поднимает глаза. – Расскажи сразу конец, расскажи, война кончилась, они зажили долго и счастливо? Зажили?
Свет вокруг него не тускнеет, а мутится. Серебро становится болотным туманом, и будто взметается пепел, а затем оседает на коже и одежде капельками грязной испарины. Мальчик одной рукой убирает волосы с глаз, трет лицо, точно пытаясь смахнуть слой непонятной взвеси. Безымянная снова обнимает его, беспомощно, так судорожно, будто он вот-вот обратится в дым.
– Я не знаю… – шепчет она. – Луи, я не знаю конца.
– Зажили? – повторяет он, не услышав, видимо, за очередным приступом кашля, таким, что оба – и он, и Безымянная – дрожат. – Зажили?!
И она, сдавшись, шепчет:
– Да. Да, конечно, да. А мы скоро отсюда сбежим. Как они.
Он улыбается, успокаивается и снова опускает голову на подушку, чуть ниже лица Безымянной. Расслабляются руки, смыкаются веки.
– Почему ты не приходила раньше? – шепчет он; тонкая струйка крови бежит изо рта. – Почему, ведь ты такая славная.
– Не могла, – откликается она, возвращая ладонь на его лоб. – Я всегда кому-то нужна. Я почти нигде никогда не могу задержаться, даже если очень хочу.
– Ко мне приходят теперь многие, – шепчет он, совсем слабо кивнув на дверь. – Часовые. Врачи. Эти надутые, которые у власти. Даже художник приходил, написал меня таким противным, розовощеким как поросенок, ненастоящим. Но я с ними не разговариваю, они мне не нужны, и я так хочу снова увидеть маму…
– Мама… – начинает Безымянная, но он не прерывается:
– Она рядом. Она иногда поет мне, знаешь? Утром. А еще чаще пела раньше, когда не приходил никто, кроме охранников, которые… – он жмурится, сжимается, – которые… – Открывает глаза – сухие и горящие. – Смеялись… играли в карты на то, кто придет поить меня вином. Я иногда ловлю себя на мысли, знаешь… что я всех ненавижу. Не прощу за маму, папу и себя, никогда, не смогу, я…
Кашляя, он утыкается ей в ключицы, замолкает. Она притягивает его вплотную, укачивает, шепчет с остекленевшим взглядом:
– И не нужно. – Омуты глаз подернуты льдом. – Не нужно.
– Разве это не грех – быть злым к тем, кто не понимает, что…?
– Греховны их поступки. А ты не злой, ты…
– Хочу быть рыцарем! – прерывает он вдруг с явственными слезами в голосе. – Рыцарем, слышишь, как в твоей сказке! Чтобы никто не смел трогать меня и мою семью. Чтобы я…
Людвиг решается опуститься рядом, тянется к худой детской спине, видит, как мутная взвесь на ней тает. Людвиг закрывает глаза, и его рука застывает в воздухе; когда все же касается – не чувствует ничего. Он бесплотен. Его здесь нет. И от этого он ощущает унизительное облегчение. Сон, лишь сон. Ни замка, ни мальчика нет. Никого нет.
– Тогда я расскажу тебе еще. – Безымянная понижает голос. – Я расскажу тебе о рыцаре Людвиге. О его подвигах. О том, как он сам научился превращаться в дракона, о том, как он летал в небе, ища свою подругу, и как… Луи?
Он больше не кашляет. Лежит, прильнув к ней; не слышно хрипов и всхлипов. Уснул?
– Луи! – Она легонько отстраняет его, пытаясь приподнять подбородок, и голова откидывается на подушку, светлые волосы застилают лицо, на котором – в открытых глазах – угасает последнее серебро. – О нет. Луи…
Жена. Сын. Людвиг вскакивает, едва осознав, что вернулся удушливый запах, что жирный жук ползет по подушке, что крыса снова пищит в углу, мигая оттуда красными глазами. Он застывает точно статуя, мир вращается и дрожит, а тени – сонм черно-синих теней – кружатся визжащим вихрем. Его. Его. То ли мушки плодятся перед глазами, то ли это по полу носятся уже полчища вшей, мокриц, каких-то еще тварей.
«Скоро начнется счастливая жизнь!»
Он поднимает голову, только когда Безымянная, прижавшая к себе тело, перестает шептать имя. Она застывает на несколько мгновений, в обрывочной Пьете черноты и серебра. Судорожно выдохнув, прикрывает мертвые глаза. Оглядывается – затравленно, зло – и кивает; целует мальчика в лоб – и комната пропадает, бросив Людвигу в глаза осколок серого света. Хлопает в голове невидимая бутылка.
Кто-то так рад смерти этого ребенка, что открыл шампанское.
…Людвиг вновь видит их на замковой крыше. Его и Безымянную разделяет шагов десять, ветер бьет в лицо так, что слезятся глаза, под ногами скользит черепичный бок чудовища, будто оно в нетерпении возится, готовое глотать новых узников. Над головой странное небо – серая зыбь, по которой бежит смутный шторм голубовато-золотых облаков. Впереди, до горизонта, туманная зелень и линялая лента реки; по ней движется корабль, издали похожий на мертвую рыбу, которая ничего уже не хочет – просто дрейфует и будет дрейфовать. От кормы остается длинный пенистый след. Он обнажает правду: толща красна, чиста лишь поверхность. Кружево, кровь, а в крови – качающийся лес мертвых рук.
Безымянная у самого края крыши, стоит спиной – худая и черная, будто остов сожженной ведьмы. Мальчик у нее на руках, колышутся
