мне приятно, что они помнят бабушку). Я всегда любила бабушкиных подруг – они были веселые и разные. Они объясняли мне, что никогда не надо бегать за мальчиками и что таблетку цитрамона лучше разжевать, проигнорировав омерзительный вкус. Одна из подруг, как я теперь понимаю, страдала хордингом: бабушка рассказывала мне, что у нее дома невозможно пройти из-за гор вещей и что она никогда ничего не выбрасывала. В детстве мне казалось, что это должно выглядеть романтично – в кино так выглядел бы безумный профессор или волшебник, и бо́льшую часть его вещей точно составляли бы книги там и тут. Бабушкина подруга, впрочем, и вправду была профессоршей математики. Еще эта подруга единственная, кому маршрут к могиле напоминать не нужно.
Плитку покрывает слой слипшихся с осени листьев. Наверное, мне бы больше пригодилась лопата, чем веник, потому что веником их отскребать тяжело. Я каждый раз думаю, что мне нужно больше инструментов – не помешали бы какие-нибудь грабли, секаторы тоже, потому что к концу лета тут будет сплошная акация. Воздух уже слегка наполняется душной тяжестью – той тяжестью, которую обычно испытываешь самое раннее в мае, когда одежды на тебе вдвое меньше. Я с удовольствием буду носить маску и весной, и летом, и когда все это кончится, но в жару, сто процентов, будет тяжело дышать.
Еще каждый раз, бывая здесь, я думаю о соседней могиле: плита гласит, что здесь похоронены двое мужчин, которые по возрасту могли быть отцом и сыном, но ни фамилии, ни имена об этом не говорят. Памятник красивый и дорогой, но за лето все полностью обрастает травой и цветами – я ни разу не видела, чтобы здесь кто-то убирал. Уже который сентябрь я борюсь с желанием навести одним махом порядок и на этой одинокой могиле, размышляя: вдруг родственники очень далеко живут, вдруг они за границей и не могут так часто приезжать? Вдруг их совсем не осталось? Вдруг их бы согревала мысль о том, что об этом кто-то позаботится? Но меня всегда что-то останавливает – мне кажется, что я буду переступать чужие границы. В конце концов, я же не хожу убирать чужие неубранные квартиры. Я, собственно, и свою квартиру толком убрать не могу. Кроме того, откуда-то всегда берется другая навязчивая мысль: что, если этот дорогой памятник – просто способ откупиться, сказать, что больше никому ничего не должен… Что, если этих людей не навещают потому, что не хотят навещать?
К тому времени, как я заканчиваю, народу на кладбище уже вдвое больше. Держать дистанцию все равно нетрудно, но я решаю выйти менее популярной тропинкой. Это дополнительные двадцать минут пешком. Я свободна.
Если я не ошибаюсь, мои родители ни разу здесь не были после бабушкиных похорон. Как я уже говорила, они не слишком сентиментальны, впрочем, я не буду заходить так далеко, чтобы утверждать, что для мамы это все совсем не тяжело. Такие вещи в целом нужно делать только по желанию, и я не хочу, чтобы это прозвучало так, будто я чем-то лучше своих родителей. Я нахожу, что мне от посещения бабушкиной могилы два раза в год с целью уборки и иногда с целью уединиться становится легче. Боюсь только, что в этом совсем нет никакого душевного умиротворения, – это просто-напросто физический труд на свежем воздухе, от него всем и всегда бывает хорошо.
Тем более сама я ни разу не была после похорон на Сашиной могиле. Она на совсем другом, далеком кладбище, выбранном его родителями, на другом конце города. Не уверена, что смогу найти эту могилу без посторонней помощи, и не уверена, что когда-нибудь буду искать.
* * *
Назад я тоже иду пешком, и я вся мокрая (из-за этого мне еще страшнее снимать куртку). Я терплю. Трекер показывает пятнадцать тысяч шагов. Я не помню, когда в последний раз проходила хотя бы пять тысяч шагов – моя стандартная прогулка вокруг квартала после целого дня за компьютером еле-еле тянет на четыре тысячи, и здесь хотя бы есть куда идти. Возле моей прежней квартиры не было никаких парков, и чтобы погулять, мне приходилось ездить в центр. У меня был странный, глухо застроенный и глубоко заселенный район (поэтому, впрочем, и такой дешевый); я часто выходила вечером в то самое время, когда выходили все остальные, и могла по памяти назвать всех родителей с колясками, всех владельцев собак и всех собак. Мы все шагали в затылок то вдоль трассы, то вдоль заброшенной и полуразвалившейся танцплощадки, то мимо молодых неуверенных деревьев, из которых, может быть, когда-нибудь получилось бы что-то, похожее на зеленую зону, но пока оправдывать надежды они не хотели. Никто так и не мог решить, стоит ли ставить еще скамейки: за мои три года там я пронаблюдала весь жизненный цикл скамейки вдали от центра города – от почти торжественной установки с фотоотчетами в соцсетях до трагической смерти от рук вандалов или по естественным причинам, связанным с дешевизной и скоростью производства. Поэтому оставалось только ходить.
Впрочем, с моей категорически сидячей работой и так ходить нужно было обязательно, и сейчас меня больше всего пугает потенциальная невозможность этим заниматься. По нашему рабочему чату я уже понимаю, что хуже всего в столице (как я уже сказала, мне совершенно нетрудно сидеть дома любое время при наличии свободного выбора), а чем от столицы дальше, тем больше похоже на то, что делается у нас (практически ничего).
Единственное, в чем я была за свою жизнь права, – это что работа на дому станет работой будущего. На мое фрилансерство буквально все смотрели как на идиотизм. Бабушка прощала это только потому, что в офисе я, конечно, заболела бы, а куда мне еще болеть.
(Возможно, я думаю так просто потому, что мне уже очень жарко и я уже очень долго иду. Дома после душа я буду новым человеком, и тогда надо будет проверить, буду ли я по-прежнему зла на Марину. Теперь мне неловко еще и оттого, что я понимаю: я не сказала ей и о том, что теперь у меня и в паспорте бабушкина фамилия. Подумать только, как много людей я пропустила одним махом.)
Да, теперь я впервые очень конкретно ощутила, что нас могут и совсем закрыть – и что тогда будет, как это будет работать? Выставят под подъездами охрану? Я скоро понимаю, впрочем, что для такого уровня киберпанка мой недомиллионный город слишком незначителен – и бизнес здесь попросту скончается в муках.
