я не изменил. Но вам помогу. Вам такого рода опыт пригодится, товарищ.
— Только из-за этого? — спросил разочарованный Валицкий.
— Ну, скажем, из-за ваших прекрасных глаз, — невозмутимо улыбнулся Юзаля и сам налил рюмки.
«День обещает быть хорошим, — подумал Михал Горчин, — наконец можно будет поехать в Заречье».
Перед выездом он еще на минуту вернулся в райком. В зеленых картонных папках лежали разрезанные конверты, вся, как обычно, богатая порция корреспонденции, которую следовало хотя бы бегло просмотреть. Он быстро пробежал глазами по заголовкам писем, разделяя их между «ведомствами» секретарей.
Читая телефонограмму из воеводского комитета, Горчин только улыбнулся: речь шла об определении величины убытков, вызванных прошедшей два дня назад грозой. Улыбнулся потому, что уже со вчерашнего дня назначенные для этого дела люди из районного совета и активисты сельскохозяйственного отдела райкома объезжали села.
С треском сложил папку, закрыл ящики письменного стола, по привычке сдул остатки пепла с его стеклянной поверхности и прошел в секретариат.
— Сегодня меня не будет, — сказал он машинистке, худенькой черноволосой девушке, которая внимательно смотрела на него из-за пишущей машинки. — Посетителей направьте к оргсекретарю.
— Понимаю, — кивнула она головой, — скажу, чтобы пришли завтра. Вы завтра будете?
— Да. — Горчин пожал плечами. Ему стало весело. Все-таки она была права: он лучше всего знал об этом. Если бы действительно было какое-нибудь важное дело, то и так оно неизбежно должно было к нему вернуться, пройти через его руки, правда через посредников, что было только ненужной тратой времени. Но за это он должен был уже винить самого себя, потому что всех их здесь, в райкоме, он приучил к такому стилю работы, а теперь ему казалось, что слишком поздно что-то менять в созданной им системе.
Голубая «Варшава» уже стояла у входа. Он открыл дверь и, сильно горбясь, сел за руль. Путевой лист лежал на своем месте, выписанный на его имя. Горчин вписал маршрут и время выезда.
Машина резко рванула с места. «Варшава» была новая, хорошо обкатанная. Ему пришлось еще раз притормозить под желтым треугольным знаком, и вот он уже мчится по асфальтированному шоссе, бегущему в сторону Руды. Стрелка спидометра колебалась между восьмьюдесятью и сотней, а на длинном прямом въезде в Рудницкий лес она отчаянно задрожала, дойдя до конца шкалы, словно ее загнали в безвыходное положение.
«Это единственное, что я умею делать хорошо, — подумал он, немного отпуская педаль газа. — Может, я не умею как следует работать, может, не умею жить и любить, как другие, но в умении вести машину мне никто не откажет. Даже Болек с завистью смотрит, этот старый лихач, который в армии возил генерала… Несерьезный я человек, — спохватился он, — тоже нашел чему радоваться. Вот врежусь в дерево, будет тогда история».
Осторожно, не превышая скорости пятьдесят — шестьдесят километров, он оставил за собой Осины, за которыми была видна Руда. Горчин проехал мимо первых домов, мимо здания лицея с площадкой из красной глины для игры в волейбол, затем проскочил небольшую улочку, мостик на почти невидимой из машины речушке, напоминающей городскую сточную канаву, и вот он уже на квадратной центральной площади городка. Он остановился у газетного киоска, вспомнив, что кончаются сигареты. Через мутные стекла Горчин рассматривал запыленные, засиженные мухами книги с выгоревшими обложками. Рядом с ними, тесно сложенные, закрывая друг друга, лежали старые специализированные периодические издания — свежей прессы не было и следа.
— Что, газет еще не привозили? — спросил он киоскера, мужчину со старческим, обросшим сивой щетиной лицом.
— Люди уже разобрали, пан секретарь.
— Вы меня знаете? — удивился Горчин.
— Я был на вашем докладе, когда вы вернулись из Советского Союза, — ответил тот, глядя на него через очки в тонкой серебряной оправе.
— Ну, тогда, может быть, по старому знакомству вы мне дадите две пачки «Грюнвальдов»?
— Почему же не дать, — ответил тот с достоинством и в то же время с каким-то веселым блеском в глазах. — Я их получаю немного, но для такого гостя найдется.
«Хитрый старикан, — подумал Горчин, — сидит себе под стеклянным колпаком посреди площади и все замечает, видит, что вокруг делается. Что нужно и что не нужно».
— Спасибо, — сказал он громко.
— Секретарь Беренда у себя, — долетело сзади.
— Откуда вы знаете? — Горчин недовольно повернулся.
— Я не видел, чтобы он куда-нибудь выходил.
Горчин только покачал головой и двинулся в сторону углового здания с балконом, где помещался, а точнее, занимал две большие комнаты городской комитет партии в Руде.
«И действительно, он обо всем должен знать. Не завидую я Павлу. Не успеет он вылезти из своей дыры, а все уже видят, что и как. Хорошо, что этот парень с головой на плечах. Если бы у меня таких было побольше, — вздохнул он, — но так или иначе, я должен буду его отсюда забрать. На этот раз в городском совете я все-таки наведу порядок. А если Цендровский будет вмешиваться, то и он свое получит. А то всегда сидел тихо, как мышь под метлой, а сейчас вдруг начал корчить из себя великого адвоката».
Горчин вошел в темный холодный вестибюль. По деревянной крутой лестнице, скрипящей под ногами, он попал на второй этаж. Беренда действительно был на месте. Он как раз стоял на балконе, но дверь в зал была открыта, и поэтому он услышал, как вошел Горчин. Беренда обернулся и, делая вид, что он удивлен, подошел к Горчину с протянутой рукой.
— Давно секретарь у нас не был, рады вас видеть.
— Давно, давно, — поддакнул Горчин, крепко сжав его узкую, сухую ладонь, так что Беренда сморщился от этого пожатия. Он был небольшого роста, худой, с бледным лицом и, несмотря на молодость, с сильно пробивающейся сединой в волосах. — Ездят туда, товарищ, где плохо. А у тебя, слава богу, пока ничего.
— Слава не богу, а, скорее, городскому комитету.
— И тебе!
Оба засмеялись.
— Из скромности не буду возражать. Ну, пойдемте, товарищ секретарь, чего-нибудь выпьем.
Они прошли в квартиру Беренды.
— У меня есть кислое молоко. Жена поехала с детьми к родителям, в Шинкелев. Сам здесь хозяйничаю.
— Я тоже соломенный вдовец уже вторую неделю. Но справляюсь. Кто знает, может быть, еще и лучше.
«Как же я научился врать. — И при одной этой мысли Горчин покраснел, хотя румянец не был виден на его бронзовом от загара лице. — Слышал ли он что-нибудь? Невозможно, чтобы нам все так долго сходило с рук. Мы сумасшедшие, ну ладно еще Катажина, ведь она отдала мне все, ни о чем не спрашивая и ни на что не рассчитывая, но я-то, старый
