— «Нравственные законы многим кажутся чем-то навязанным. И правда — почему я должен поступать по совести, а не как хочу? А потому, что наши поступки создают волны чувств. Нравственные и добрые откликаются в судьбе долгим эхом благодарности и поддержки. Подлые ударят по нас с огромной силой и абсолютной неизбежностью… И чем меньше будем о чувствах других думать, тем серьезнее будут последствия…
Вот взял и заболел, да так, что инвалид. Как пришла такая расплата? Мы можем представить в какой подспудной тревоге жил этот человек десять лет. Где-то рядом росли его дети, где-то рядом был дом и бывшая жена, а он — на птичьих правах у молодой женщины. Пусть и не хотел признавать, но была и боль, и вина, и стыд… Отсутствие уважения у односельчан, насмешки, требования молодухи, обида жены, боль детей — лавина чувств, которые глушат выпивкой. Глыба напряжения, которая однажды срывается в тяжелое заболевание. Не можешь встать, не можешь идти…
Расплата приходит не за измену, а за то, что не хотим замечать и переосмысливать поступки. Люди свершают злое, именно поэтому и нужно покаяние. Мы берем нависшую глыбу и откалываем кусками, спасаем себя. Нужно духовное переосмысление поступков, отношений, решений. Иначе копится энергия, которая однажды рушит здоровье и благополучие. Так и оказываются в комнате, куда молча носит еду человек, чьими чувствами пренебрегали многие годы. И поздно уже просить у него прощения. На это было десять лет, когда еще ходил и был жив-здоров. Не нужно растить глыбу — раздавит…»
Вадим не стал в единый момент верующим, даже не пообещал заходить еще как-нибудь… Сказал, правда, свое имя — священник обещал молиться за него. Вышел из полутемного храма и глубоко вдохнул жаркий летний воздух. И кто его знает… зачем вообще это было нужно — зайти сюда? Не появилось ведь такого чувства, что ему открыли что-то сакральное и тайное, как-то наставили или просветили. И конкретные выводы не напрашивались вот так — сходу, и озарений не произошло, но почему-то стало легче. И ощущение, что он на правильном пути (пути на Урал в данный момент) только укрепилось.
Самолет, поезд, автобус — путь был знаком, когда-то давно они с женой навещали Антонину Григорьевну в Дальнегорске. И дом этот — пятиэтажную хрущевку, Вадим тоже помнил. Взбежав по ступеням (кажется, последние дни он только так и передвигался — упругим, легким шагом), он позвонил в дверь, чувствуя, как ладони влажнеют, а в груди собирается комок, поднимаясь и упираясь куда-то в кадык. Дыхание сперло, или он сам задерживал его в ожидании…
Послышался родной голос Ксюши, потом ее шаги, звонкий голосок Яны. Его трясло, буквально…
— Ва… Ва-адим? — потрясенно простонала жена, прикрывая горло рукой и отступая в глубину прихожей. Он уронил сумку через порог и потянулся за ней — нечаянно, порывом. Обхватил за плечи и прижал ее голову к своей груди, удерживая ладонью. Перед глазами оказалась темная каштановая макушка и он несколько раз крепко поцеловал Ксюшины волосы, блаженно вдыхая их запах и все так же придерживая ее, не в силах отпустить.
— Мам… Пап? — вытаращила глазки заметно подросшая Янка, выглядывая из-за угла — из кухни.
— Маленькая моя… — наконец оторвался от Ксюши Вадим и дернулся к дочери, зачем-то добавив явно устаревшее: — Бедненькая…
— Пап! — пискнула дочка и прыгнула ему в руки, а он подхватил родное увесистое тельце, чувствуя, что в голове мутится от счастья. Господи! Ну зачем он тянул этот год? Ну на хрена были те бабы, если все равно он выбирал хотя бы отдаленно похожих на жену — высоких, тоненьких, темноволосых? Не рыжих же? Не рыжих.
— Пап-пап — да, — шептал он, — твой бестолковый пап. Ксюша! — обернулся к жене, — не томи! Покажи пожалуйста сына, я про него уже знаю.
Жена так и стояла, держась за горло, сжимая его буквально до побеления кожи. Вадим с Янкой на руках подошел, разжал ее ладонь и потянул к себе, поцеловал куда-то в палец и прошептал:
— Задушишь себя… не нервничай. Все будет хорошо.
И крупно вздрогнул — дернулся, услышав детское хныканье.
— Левушка… — обреченно проронила Ксюша и скользнула мимо него в комнату, а он наскоро скинул туфли, помогая себе ногами, и двинулся за ней с Яной на руках, как марионетка, которую дернули за ниточку. Или, как бычок за веревочкой…
В бывшей тещиной комнате было тесно — двуспальная кровать сдвинута к окну, шкаф справа, а у противоположной окну стены стояла детская кроватка-манежик — слишком просторная для такой небольшой комнаты. Между ней и взрослой кроватью оставался совсем небольшой проход, но Ксюше хватило… Она подхватила хнычущего малыша на руки и прижала к себе, загораживая от Вадима своей спиной.
— Зачем от тебе? — спросила глухим, отстраненным голосом.
— Покажи, Ксюша. Пожалуйста, покажи мне его, — просил Вадим, даже не делая попытки протиснуться к ней с Яной на руках.
— Это Левуфка, — пыхтела Янка, хватая его за щеки и пытаясь заглянуть в глаза: — Он уже больфой, а какать все равно не умеет.
— Говори нормально, Яна — большой, — поправила ее мама, нечаянно жалуясь Вадиму: — Все норовит коверкать речь.
— Лана, — согласилась дочка, — большой. А какать не умеет.
Вадим чуть повеселел — дела горшочные были и знакомы, и воспоминания вызывали не самые плохие. А Ксюша почему-то тянет… ну, раз ей так нужно, легче…
— А почему ты не научишь брата?
— Не понимает, — отрезала Яна, — и как показать?
— Да, это затруднительно, — согласился Вадим, с улыбкой глядя на Ксюшу. Та повернулась к нему и взгляд мужчины дернулся к маленькому мальчику на ее руках.
— Дай… — медленно отпустил он Яну на пол и шагнул к ней, — дай, пожалуйста. Я помню… не уроню.
Отвел взгляд от темной детской головки и умоляюще заглянул в глаза Ксюше, поразившись, как внезапно изменилось выражение ее лица. Она смотрела на него почти с ужасом, все крепче обвивая руками малыша. В панике прошептала пересохшими губами:
— Адиль… вот дурак. Вадя… это не твой ребенок. Это того… носатого.
— Носатого? — сами собой опустились протянутые к ребенку руки, — о чем ты, Ксюша? Не нужно. Я же уже здесь, я уже знаю…
— Ты месяц… полтора не спал со мной, я покажу свидетельство о рождении — он не твой, Вадим. Мне очень жаль, что ты зря ехал в такую даль. Мне очень жаль… — гладила она мальчика по спинке.
Вадим слепо пошарил рукой и сел на кровать, не обращая внимания на лезущую на руки дочку. Потом, наморщив брови, сфокусировал на ней взгляд, поднял, обнял…так же гладил по спинке, повторяя движения жены. Нельзя же так… так же нельзя — думал. Все остальное — пожалуйста, делайте со мной все, что хотите, но только не это.
— Не может быть, Ксюша, просто не может… Носатый? — мелькнуло что-то в его глазах.
— Какая разница? Я уже говорила тебе, что не знаю его, — независимо вздернула она голову, — я записала Левушку Андреевичем, в честь папы.
— Да, верно, — бормотал он, — а я, пожалуй, пойду — нужно в гостиницу, взять номер. Яночка, поздно уже, пап… папа вернется утром, ладно? — тяжело поднялся он с кровати, бережно сажая на нее дочку.
