лад с действительностью, они позволяют, главное, познать и самого себя и окружающий мир. То нельзя перепоручить другим, с плеч своих переложить; для каждого живущего все, что совершается вокруг, и каждый день совершаются наново, имеют свой отличительный красочный спектр (если только, разумеется, зрение здоровое – оно его фиксирует в достаточной степени).
И так, хотя невольно, было с Анной. Добровольное согласие у ней здесь не испрашивалось попросту; жизнь не обходила и не обтекала дружески стороной ее – напротив, застигала, точно слепой паводок, всякий раз и жестко влекла, гнала с собой куда-то. Как вот только что – наглядный тому пример – в оконченной доподлинной гонке, от которой еще поламывало в суставах и темнело временами в глазах настолько, что плыли-расплывались перед ними предметы, лица, особенно, если лишний раз наклонишься. Но разве отмеряешь в своем сознании, когда сколько нужно наклониться за день, проконтролируешь себя? Нет, никоим образом. Только знаешь, что пока живой, и ладно.
И хотя теперь Анне вроде б некуда ни в чем торопиться дальше, поскольку она с детьми уже находилась дома и их притом уже освободили, но сызнова она начала работать без отдыха, работать для того, чтобы что-нибудь успеть, чтобы переделать разные текущие поднакопившиеся домашние дела, успеть прибраться получше, что ли. Словно она должна была теперь дождаться чего-то главного, большого, чего ей еще недоставало и приготовиться к нему соответственно. И то, конечно, все определяло: она не одна самой себе была голова, как, например, та же Татьяна, ее родственница, предоставившая им на днях избу для ночлега спасительного (почему-то сейчас она увидела перед собой Татьянины карие приветливые глаза, и Татьяна вспомнилась ей благодарно); ей было для кого и для чего жить – не для себя, для других. Уж по привычке, пускай. Ведь главная ее забота материнская, естественно, по-прежнему сводилась к убережения семьи от лишений всевозможных, от которых, она понимала, мигом не могли избавиться – вслед за освобождением своим: слишком опустошенно и обескровлено все было зверьем. Нужно было много времени, чтобы хоть чуть-чуть оправиться от этого. И она была, что говорится, главным движителем всего; постоянно подталкивала ребят, если что, для того, чтобы они острей осознавали, что им ничего само собой не свалится с неба, т.е. не пускали всего на самотек.
Вопреки безжалостно опустошительному смерчу, они чудом выжили, спаслись; они вновь – в родном, годами разоренном дотла – до уголька гнезде. Застал этот поворот в судьбе, долженствовавший изменить теперь жизнь к лучшему. Но только для того, чтобы пока придти в себя маленько и как-то еще поддержать себя, а потом и чтобы привести гнездо в тот порядок прежний, заведенный, чтобы дальше жить по-прежнему – предстояло начинать все с самого начала – от иголки с ниткой и ржаного зернышка.
Да, не волшебство какое-то все могло наладить. Анна сразу затревожилась, ее занимало сегодняшнее обустройство и обеспечение какой-нибудь едой; она всем напомнила нелицеприятно на второй же день, едва сели завтракать с картошкой:
– Надо, дети, что-то делать нам и обдумать, как едою обеспечиваться нам, продержаться дальше так; сами знаете, запасов в наших закромах-сусеках нет, кот наплакал. Не молниеносно все наладится и выправится. – Она уже проверила и прикинула дальновидно – с этой целью: было, значит, ржи пуда два, с мешок картошки в ответвлении землянки да зарыто еще немного на огороде (вот земля отойдет от мороза – и можно будет вскрыть), небольшая полкадушка серой капусты, мешочек насушенных картофельных очисток и немного сушеной кашки клевера, насобранной летом ребятишками. Впадали они тогда в уныние от этих утомительных сборов: собирали по целой бельевой корзине пахучих медоносных бутончиков, росших на местах третьегодняшних посевов клевера, а после сушения в печке на противнях оставалось буквально ничтожная горстка. Кашку чаще заваривали вместо чая. Собирали еще щавель, конский щавель, лебеду, крапиву; заходили туда, к железной дороге, где немцы патрулировали и было очень опасно, там, где они вдоль дороги производили вырубку леса на стометровую ширину от нее по обе стороны, чтобы обезопасить ее, якобы, от внезапных налетов партизан. – Все до последней крошечки слизнем, как в конюшне той у Карпова, ну, а лето еще за горами, не виднеется, и всякой травки не нащиплешь, как захочешь, – что тогда, скажите мне, пожалуйста, будем совсем зубы класть на полку?
ХVI
Саша хоть и малый да удалый, взяв из чугунка картофелину, подхватил невозмутимо – в тон матери:
– Вот и хорошо, мам: мы зубы положим потом туда, на полочку, покуда нам не подадут чего-нибудь поесть. Любо-дорого. Глядишь, зубы не износятся до старости. – Счастливчик, он еще шутил!
Столом в землянке Кашиным служила откидная, пристроенная ребятами у самой стенки крышка стола – для сбережения полезного пространства подземелья, точно как в вагоне пассажирском; все за ним, естественно, не помещались сразу никогда – ели на коленях и по очереди.
– Да я что, не против; если можно так, отчего ж тогда не жить, зачем горюниться? Но вы ведь сами запросите с меня кусок…
– А ты не давай тогда, – дурачился Саша. – Пускай! Выносливее будем…
– Ну, глядите, дети, как хотите. На себя будете пенять.
– Все понятно, мам, – не выдержал игры Антон. – Сейчас мы пойдем в заказник, пошныряем там. Возьмем с собой санки, что ли.
Антон с Сашей охотнее всего нацелились туда потому, что там было у немцев обширное хозяйство и должны были быть продуктовые склады (Антон вспомнил снова тот картофельный погребок), – может, что они и бросили впопыхах – какую-нибудь картофелину или оставили конину.
– Ну, сходите. Обувь и одежка ваша высохли, позаскорузли. А Наташа, может, в город сходит и посмотрит, что к чему. Хотя какой город – название одно!
И, как всегда, Наташа прекрасными отцовскими распахнутыми глазами, взглянув на мать, точно заглянула в саму глубь ее души; Анна даже разволновалась от этого: она подумала о чем-то таком, что терзало ей душу.
Анна вновь подумала с гордостью о том, что если б не она, Наташа, то ей бы, Анне, не выдержать выселения, нет, не выдержать. Да, насколько прежде, до войны, она, казалось, была не очень надежна, даже совсем ненадежна (в доме за старшего, бывало, не случайно оставляли не ее, а Валерия), настолько теперь переменилась в лучшую сторону – стала лучшей помощницей матери. Это проверилось как нельзя лучше во время выселения. Анна к ней, ее советам уже прислушивалась точно. А где-то, в каких-то случаях, Анна заметила, Наташа и даже командовала ею. Это было как-то внове, странно. Но
