думать о еде, не ныть, словами немыми, хотя и звучащими в мозгу (впрочем, слабенько), просить голод пощадить его, не добивать…
И голод отступал, слушался человека, сворачивался в кубок… Впрочем, клубок этот был готов в любую минуту развернуться вновь.
…Вечер держался долго, дольше, чем вчера, ночь не приходила, но потом стремительно рухнула на поверхность океана. Вновь наступило царство мрачной черноты.
Радиосвязи у ланчи не было никакой, если только у правой ноги Пабло с ногой левой и все, хотя связь должна быть у любой малой галоши, решившей отплыть от берега хотя бы на двадцать сантиметров, иначе комендант порта не имел права выпускать такую обувь в океан, — обязательно должен быть передатчик и приемник… Но строгие морские законы для Пабло Рендеса, похоже, не существовали, а может, он вообще не знал, что это такое.
Если бы на ланче была связь, экипаж знал бы, идет помощь или нет, каков прогноз погоды на ближайшие два часа — вплоть до последующих трех дней, началась ли война у Чили с Перу, а у Аргентины с Парагваем, либо нет, но без элементарной радиосвязи мир для судна был слепым и глухим…
Не надо было Геннадию выходить в океан с экипажем Пабло, но он ослеп от предложения, которого ждал, — слишком соскучился по морю, по передвижению по крутым волнам, по настоящей рыбе, настоящей, а не головастикам, живущим в припортовой бухте, и кинулся навстречу ветру, ничего не обдумав, не взвесив, не проверив, не подготовившись…
Вторая ночь была спокойнее первой: то ли к боли он привык, то ли океан сам решил покончить со штормом, начал притормаживать, — и бросало ланчу с борта на борт меньше, и меньше выворачивало наизнанку — словом, Москалеву удалось даже немного поспать.
Всего минут двадцать он спал, но это был сон. Он даже боли не чувствовал, хотя ланчу раза три-четыре круто клало набок, а от ударов волн о борта у человека запросто могли высыпаться зубы…
Рассвет следующего дня как две капли воды походил на предыдущий рассвет — один к одному, — был он такой же неровный, с обводкой и обманными действиями.
Голод почти перестал ощущаться, пустой желудок лишь напоминал о себе противным нытьем и каким-то глухим пощипыванием, словно бы его набили крапивой. Силы кончались, и Геннадий не знал, сможет он продержаться в бочке еще одну ночь или нет.
Утро очередного дня было мутным, всклокоченным, ревущим, — ничего доброго такое утро не сулило. Захотелось пить. Вообще-то жажды не было, с низкого неба все время что-нибудь сыпалось: то водяная пыль, похожая на замерзший пар, то обычный дождик, то падала какая-то крупка, мелкая и холодная, на град не похожая, но к граду имеющая прямое отношение, то еще что-нибудь, замешанное на слякоти, и слякоть эта обязательно попадала в рот, гасила жажду.
А сейчас захотелось пить. Вокруг было много воды, всякой: грозной, бушующей, злой, горькой, опасной, но той воды, что нужна ему, не было… В следующий миг Москалев забыл про еду, как забыл и про боль, и про голод, и про усталость, сковавшую его: в серой безбрежности океана он засек такое же серое, угловатое пятно и не сразу сообразил, что к ним идут спасатели…
Наконец-то! На глазах у него то ли слезы проступили, то ли веки склеила противная морось, непрерывно сыплющаяся из верхнего пространства, он отер лицо, отер глаза — серое пятно стало видно отчетливее. Это был спасательный корабль Армады — военного флота Чили.
Перегнувшись через бочку, Геннадий глянул вниз. Ланча уже основательно погрузилась в воду, по палубе свободно гуляли волны — правда, некрупные, из кудрявых седых гребней торчала только рубка. Рубка, да мачта с бочкой, других опознавательных знаков не было, — вообще ничего не было, все остальное сломал океан, превратил в щепки, раскидал по волнам, изжулькал, утопил в пене. Сеть по-прежнему стояла на месте, не оторвалась от ланчи.
Через несколько дней от шхуны этой не останется уже ничего, даже щепок, — все размолотит, расшвыряет, превратит в воду океан…
59
Близко подойти к ланче спасатель не смог — слишком высокими, опасными были волны, поэтому военные швырнули на шхуну веревку… Один из подопечных Пабло схватил ее, обернул вокруг себя, как делал когда-то в детстве и… тут выяснилось, что он не умеет вязать морские узлы. Вообще не умеет. И не только он один — вся команда была знакома только с узелками, которые мы завязываем на ботинках.
Кряхтя, стеная, тщательно оберегая поврежденное плечо, Геннадий вылез из марсовой бочки; минут десять он не мог одолеть злополучные три метра, — боялся, что боль обожжет его, вырубит из сознания и тогда он вместо палубы спасательного буксира угодит в морскую преисподнюю.
Спустился благополучно, вместе с Пабло они обвязали первого рыбака, за полтора дня и две ночи окостеневшего в рубке, с синим от холода лицом и стучащими зубами, Геннадий одной рукой соорудил узел. Хорошо, в наборе морских узлов имелся один, который можно было завязать одной рукой — узел с достойным названием "беседочный", им Москалев и воспользовался.
Военные дернули, рыбак улетел в высокую мутную волну и через две минуты уже танцевал на палубе спасателя, стряхивая холодную воду и повизгивая от радости: жив он, жи-ив…
Спасатели снова закинули веревочный конец на ланчу, Пабло выволок из рубки следующего рыбака. Далее все повторилось, второй неудачник, мало чем отличающийся от первого, может, лишь только тем, что он громче стучал зубами, через пару минут также танцевал на палубе среди военных.
Сложнее всего было переправляться самому Геннадию. Он уходил с ланчи последним, обмотался веревкой, завязал беседочный узел, шагнул в пустоту, оставшуюся после ушедшей волны, и заработал ногами, помогая тем, кто выбирал конец.
И хотя в суматохе той, в непрекращающемся реве шторма, думать было не о чем, — кроме собственного спасения, естественно, Геннадию так сдавило горло и так захотелось домой, что он невольно подумал о душе своей.
А в душе было пусто, горько, хорошо, что хоть боль в плече немного отпустила, но это ничего не значило: ведь самая страшная боль — не физическая, а совсем другая…
Одной рукой, здоровой, он держался за веревку, вторая висела неподвижно, болезненной плетью, реагировала на всякое, даже малое прикосновение. Ревущая вода, крутила его, трепала, как хотела, пробовала оторвать от веревки, но Геннадий, несмотря на усталость, бессилие, боль, не выпускал конец, утопить его можно было только с веревкой, выдрав ее из гнезда на корабле.
Намучился Москалев больше всех; когда его вытащили на палубу, он растянулся
