Москалев со стоном подковылял к мачте, потихоньку стал карабкаться наверх. Хорошо, кувалда выбила левую руку, а не правую, хотя чего тут хорошего? Но, если бы была выбита правая рука, он никогда бы не забрался на марсовую площадку…
Москалев одолел самого себя, благополучно забрался, одолел трехметровую высоту. В бочке имелась веревка, прибитая гвоздями и несколькими полосками бычьей кожи к днищу — страховка. Геннадий перетянул себя веревкой, сделал пару прочных узлов — когда ланчу начнет класть набок так, что макушкой мачты она станет касаться воды, хоть надежда будет, что он не выскользнет из бочки.
Едва он привязался, как надвинулась огромная, смахивающая на гору волна, этакий океанский пупок, возникший среди морщин-валов, она приподняла ланчу под самые облака, — у Геннадия и боль его, и то, что находится внутри, и сердце с душой, все это опустилось вниз, в ноги, а потом оторвалось и ушло еще ниже…
Хорошо, марсовая площадка опустилась прямо, не упала набок, и все, что находилось в Москалеве, быстро вернулось назад, в том числе и боль.
Осталась молитва, чтобы Бог сберег людей, бедствующих в океане, сохранил их судно, которое потом можно будет поправить, восстановить то, что исковеркано, чтобы не перетерлась веревка, удерживающая ланчу около длинной тяжелой сети.
Через минуту на ланчу налетел еще один вал, потом еще, шли они беспрерывно, хотя и с разными временными интервалами, от сорока секунд до двух минут, беспощадно хлестали шхуну, стремились опрокинуть, отправить на дно, но посудина держалась, она же была, как поплавок, прыгающий по волнам, деревянная…
58
Прошел день. Муторный, больной, полный грохота, боли, воплей ветра, тревоги, соли, до кровяных язв разъедающей тело, незнакомых резких вскриков, раздающихся прямо над ухом, словно бы совсем рядом носилась нечистая сила, пыталась запугать человека, сидевшего на мачте, выковырнуть его из бочки и утопить, но выиграть схватку никак не могла.
Простенькие, собственного сочинения молитвы, которые упрямо шептал Геннадий, продавливая их сквозь замерзшие губы, мотая головой, чтобы не уснуть, не улететь в океан, не повиснуть на веревке, помогали, они были крепче сатанинской силы, обуявшей океан…
Ночная темнота навалилась мгновенно, как в горах, где не бывает ни затяжных закатов, ни таинственного свечения солнца под землей, — темнота ухнула разом и проглотила все также разом.
Только океан продолжал грохотать, куражился совсем рядом, заваливал ланчу то на один бок, то на второй, пытался оторвать судно от сети, хрипел раздраженно, но ничего поделать не мог и грохотал еще сильнее: Геннадий уже ни собственных молитв не слышал, ни скрипа бедной мачты, ни звучных ударов воды о размокшие борта…
Ночь была длинной, почти бесконечной, Москалев уже перестал верить, что день когда-нибудь наступит и вообще существует ли он, может, его уже нет, и вряд ли свет дневной объявится в этом году… Дня не было и не было, он не наступал.
Но день все-таки был. Когда от надежды, что день все-таки есть, существует, не оставалось совсем ничего, в черном громыхающем небе вдруг возникло серое пятно, подержалось немного и исчезло. Это была первая примета того, что день все-таки наступит, но надежда скоро угасла, удушливая мокрая чернота вновь навалилась на океан, поглотила все вокруг, очередной вал, невидимый в черноте, с такой силой всадился в ланчу, что марсовая бочка вместе с человеком чуть не оторвалась и не улетела в пространство. Геннадий закричал обреченно, схватился здоровой рукой за скобу, прикрученную к мачте, и закричал вновь, на этот раз от боли.
Вал ушел и, словно бы подцепив за невидимый крюк ночную черноту, решительно поволок эту непотребную ткань за собой. Через несколько минут сделалось светлее. Стало видно, что находится под бортом ланчи, — да, собственно, ничего там, кроме воды, светлой пены, которая обычно обметывает морды взбесившихся животных, да какой-то странной синеватой ряби, не было видно.
Упершись покрепче ногами в нутро бочки, Геннадий подергал правой, неповрежденной, рукой за веревку и закрыл глаза. В непроглядной черноте ночи он боялся спать, а вот когда светлело хотя бы немного, страх этот проходил. Он и сейчас ушел, словно бы уполз с темнотой, виски у Москалева внезапно онемели… Это была усталость, — наверное, самая крайняя ее форма. Главное — не отключиться…
Он закрыл глаза, и его мигом поволокло куда-то вниз и в сторону, закрутило волчком в пространстве, на несколько мгновений он увидел какую-то незнакомую деревню, карабкающуюся по косому горному склону к излому хребта, несколько белых домиков с железными крышами, уютно устроившихся в зеленой впадине, неведомых людей, пасущихся коз, а потом это видение исчезло…
Спал он не более двух минут. Очнулся от того, что из-под ног у него уходила бочка и он никак не мог удержаться в ее нутре, зацепиться за какую-нибудь рогульку или ручку, шлепал одной ладонью по доскам бочки, по телу мачты, по просмоленным веревкам, но все впустую…
Наконец под ладонь ему попалась скоба, он обрадованно ухватился за нее и открыл глаза.
Пространство стремительно светлело, темнота уже отодвинулось от ланчи метров на пятьдесят, но на этот посветлевший кусок океана было страшно смотреть: он был вспучен, перевернут вверх дном, рождал опасные волны. Не самые крупные, но очень подвижные, которые возникали между большими чугунными валами, и одна за другой налетали на шхуну, больно клевали ее тело, стремясь продырявить корпус и отправить на дно, и поскольку волны были злые, очень упрямые, становилось понятно, что цели своей они поздно или рано, но все равно добьются.
Хорошего настроения это не добавляло.
Веревка, державшая ланчу около сети, скрипела, брызгалась солью, но не перетерлась — хоть здесь-то было все в порядке, и вообще это была примета надежды…
Левое плечо продолжало ныть. Любое легкое шевеление обращало нытье в резкую боль. Шевелиться Москалев опасался, сжимал зубами нижнюю губу, прикусывал посильнее, если ощущал, что свинцовая, отупевшая от тяжести голова его опускалась на грудь.
Впрочем, грохот вокруг стоял такой, что от него мог очнуться не только спящий человек, но и мертвый с хорошим стажем пребывания в могиле, — важно было не заснуть, а во время крена, когда мачта достает макушкой волн, не вылететь за край марсовой бочки…
К полудню шторм немного ослаб, шум от железных валов сделался тише, но к вечеру все вернулось на круги своя.
Ныл, сжимался в крохотный кулак лишний в организме желудок, хотелось есть, но еды у Геннадия не было… Ну хотя бы один сухарик завалялся в кармане, корочка какая-нибудь, съедобная фанерка, хрустящий огрызок, но нет, ничего не было. Приходилось заниматься тем, что не
