— В общем, да. Стоит ей что-нибудь написать, об этом сразу начинают говорить, а в газетах поднимается шумиха. Когда мы только познакомились, ее наградили орденом Британской империи то ли четвертой, то ли пятой степени. Не помню. За портрет королевы, от которого критики были в восторге. Плюс несколько удачных вернисажей в Королевской академии. Ее называли открытием в мире искусства.
— Интересно, — сказал Линли, — ведь ее не назовешь современным художником. Если художника называют открытием, значит, он привносит что-то новое. Я не увидел нового.
— Никаких консервных банок на веревочке? — Пен улыбнулась. — Никаких выстрелов себе в ногу, снятых на пленку и впоследствии названных «перформансом»?
— Ну, в общем, да.
— Важнее всего, Томми, не представить публике свой сиюминутный каприз, а выйти со своим стилем, который взбудоражит коллекционеров и критиков. Как Юрген Горг[18]с его венецианскими карнавалами. Или Питер Макс[19]с его ранними фантазиями. Или Сальвадор Дали. Если у художника есть собственный стиль, это уже что-то новое. И если стиль получает международное признание, то карьера состоялась.
— А ее состоялась?
— По-моему, да. Стиль отточен. Четок. Предельно ясен. Она сама, как новоявленный Боттичелли, по словам критиков, растирает для себя краски — по крайней мере, одно время растирала, — и ее масляная палитра великолепна.
— Она рассказывала о своей причастности к пуристам в прошлом.
— Да, это в ее стиле. Как и уединение. Гранчестер, не Лондон. Мир идет к ней. А не она к нему.
— Ты никогда не занималась ее полотнами?
— С чего бы вдруг? У нее новые работы, Томми. Их не нужно реставрировать.
— Но ведь ты видела их. Ты знакома с ними.
— Конечно. А что?
— Ее произведения имеют отношение к делу, Томми? — спросила леди Хелен.
Линли опустил взгляд на бурый пятнистый ковер, наполовину закрывающий пол:
— Не знаю. Говорит, она ничего не писала последние несколько месяцев. Боится, что потеряла страсть к творчеству. В утро убийства она решила заново начать писать, или делать наброски, или еще что-нибудь. Какое-то дурацкое суеверье. Либо писать сегодня, сию же секунду, либо не писать никогда. Возможно ли это, Пен?
Пенелопа встрепенулась в кресле:
— Неужели тебе нужно такое объяснять. Конечно возможно. Люди сходят с ума, утратив способность творить. Кончают жизнь самоубийством.
Линли поднял голову. Леди Хелен наблюдала за ним. Последняя фраза Пенелопы навела их на одну и ту же мысль.
— Или убивают других? — спросила леди Хелен.
— Тех, кто мешает им творить? — спросил Линли.
— Камилла и Роден[20]? — произнесла Пенелопа. — Они-то точно друг друга убили, да? Хоть и в переносном смысле слова.
— Разве могла студентка помешать творчеству Сары Гордон? — спросила леди Хелен. — Разве они были знакомы?
Линли думал об Айви-корте, о фамильярном «Тони». О визите туда Сары Гордон накануне вечером, о версиях своих и версиях Хейверс на этот счет.
— Возможно, девушка ей и не мешала, — произнес Линли, — возможно, мешал отец.
Но Линли не забывал и о контраргументах. Звонок Джастин Уивер, осведомленность о пробежках Елены, временные несоответствия, орудие убийства, его пропажа. Мотивы, средства и возможности. Было ли у Сары хоть что-то, вот в чем вопрос.
— В разговоре с ней я упоминал Уистлера и Рескина, — сказал он задумчиво, — она остро на это отреагировала. Может, ее творческие потуги в последние годы были тщетными из-за беспощадной критики?
— Если бы таковая была, — ответила Пенелопа.
— А ее не было?
— Ни о чем таком не слышала.
— Что же останавливает волну творчества, Пен? Что охлаждает страсть?
— Страх.
Линли посмотрел на леди Хелен. Она отвела взгляд.
— Чего можно бояться?
— Провала. Непонимания. Откроешь самое себя другим — миру — и растопчут.
— Такое с ней случалось?
— Никогда. Впрочем, не факт, что она совершенно не боится будущего. Многие пали жертвой собственного успеха.
Пенелопа посмотрела на дверь, там, в другой комнате, чихнул и зажужжал холодильник. Она поднялась. Скрипнуло кресло.
— Об искусстве я не вспоминала по меньшей мере год. — Пенелопа откинула прядь волос с лица и улыбнулась Линли. — Приятно было о нем поговорить.
— Тебе есть что сказать.
— Было. Да. Раньше было что сказать. — Она направилась к лестнице и взмахнула рукой, увидев, что Линли поднимается. — Пойду посмотрю, как там младенец. Спокойной ночи, Томми.
— Спокойной ночи.
Леди Хелен не проронила ни слова, пока шаги сестры были слышны в коридоре наверху и пока не открылась и не хлопнула дверь. Она повернулась к Линли:
— Разговор пошел ей на пользу. Ты знал это. Спасибо, Томми.
— Нет, не знал. Чистый эгоизм. Мне нужна была информация. Я подумал, что Пен даст мне ее. И не более того, Хелен. Нет, не совсем так. Я хотел увидеть тебя. Я постоянно хочу тебя видеть.
Хелен поднялась. Линли вслед за ней. Оба направились к выходу. Потянувшись к вешалке, он внезапно обернулся к Хелен, позабыв о пальто.
— Завтра вечером в Тринити-Холл джазовый концерт с Мирандой Уэбберли. Хочешь сходить?
Она взглянула на лестницу, и Линли продолжал:
— Пару часов, Хелен. Пен управится с ними и без тебя. Или привезем Гарри из Эмманьюэл-Колледжа. Или от Шихана какого-нибудь полицейского. То-то Кристиан обрадуется. Пойдем? Рэнди будет играть на трубе. По словам отца, она стала Диззи Гиллеспи[21]в юбке.
Леди Хелен улыбнулась:
— Хорошо, Томми. Хорошо. Пойдем.
У него отлегло от сердца, хотя, наверное, это всего лишь благодарность за то, что отвлек от ее болезни.
— Отлично. Значит, в половине седьмого. Я бы предложил поужинать, но боюсь искушать судьбу.
