вокруг Великого Корабля. Падение сейчас было бы смертельным. Но ветер, который чуть не убил его, теперь спасал ему жизнь: выстрелы лучников были заведомо безнадежными.
Он падает! Они перерезали веревку снизу! Закричав, Фелтруп рухнул в море. На мгновение показалось, что он мчится над прибоем, как водорез, собирающийся поймать рыбу. Затем черные очертания корпуса заслонили небо. Удар: красная агония. Волны вскипели над ним, и он закричал, бросая вызов смерти.
Когда волна прошла, он прижался к корпусу, все еще держась за канат, все еще владея своими конечностями. Он взобрался наверх. Ничего не было сломано, и даже боль была чем-то далеким. Новые крики икшелей: они наверняка думали, что он мертв. Стрелы падали вокруг него, но не слишком близко.
Сатурик кричал на своих лучников, оскорбляя их. Фелтруп был в сорока футах над водой, затем в шестидесяти, затем перевалился через перила.
Он оглянулся. Икшели толпились у кромки прибоя, отбегали назад, когда поднималась пена, пытались сделать невозможные выстрелы. Только Талаг остался на вершине холма, неподвижно стоя на каменной стене и наблюдая.
— Видишь ли, Сатурик, выбор есть всегда, — крикнул Фелтруп.
— Паллускудж! Ублюдок! — Сатурик взвыл. — Ты — вонючий труп!
— Не в этом мире, — крикнул в ответ Фелтруп. Затем он повернулся и побежал домой.
Глава 9. РЕДАКТОР СТАЛКИВАЕТСЯ СО СМЕРТЬЮ
Мне лучше выпустить кота из мешка и признаться, что я не всех люблю одинаково. К некоторым фигурам в этом повествовании трудно относиться с теплотой. Говорите что угодно об их воспитании, об их знакомстве с голодом, о плохой компании, в которой они находились в годы становления: они плохие, они отвратительные; и чем скорее я смогу умыть от них руки, тем лучше.
Сегодня утром один молодой человек попытался меня убить. Он был грубым парнем, да и я обошелся с ним не слишком мягко, но не убил; с тех пор я беспокоюсь, что это было ошибкой. Он может избегать меня, даже забыть; но может вернуться с другими, которые знают, как сделать работу.
Было рано, тени в саду все еще были глубокими и многообещающими, мухоловки порхали над крышами. Студенты Академии, едва проснувшись, брели мимо и заворачивали на углу улицы. Я чувствовал себя бодрым, хотя и немного виноватым. Я решил отложить книгу в сторону и отправился на прогулку в сопровождении маленькой собачки и своей древней трости. Были времена, когда я делал такой выбор легко, бездумно. Последние розы сезона срывают с бо́льшим вниманием, чем первые.
Мой несостоявшийся убийца вышел из куста — выпал из него, на самом деле — и смахнул пыль и листья со своей куртки. Он был упитанным, невысокого роста и, возможно, немного косоглазым. Обгрызенные ногти. Борода новичка. Собака завиляла своим дурацким хвостом.
— Профессор! — воскликнул мужчина, словно обрадованный случайной встречей. Он улыбнулся едва заметной улыбкой, на которую я, естественно, обиделся.
— Собака кусается, — сказал я.
— Такое удовольствие! — заявил он, игнорируя мое предупреждение. Его улыбка подразумевала, что у нас уже есть общий секрет. Он мог бы даже нащупать мою руку, но одна была у меня в кармане, а другая теребила трость с очевидным, как я надеялся, намерением.
Я очень стар, и мое лицо обезображено. Я притягиваю взгляды, но почти не обращаю на них внимания. Либо человек знает меня, и в этом случае он скромен и сдержан; либо он никогда не слышал обо мне, и в этом случае он напуган и сдержан. Нет ни свиста, ни кричащих детей — пока. Когда я начну передвигаться на четвереньках, это может быть совсем другое дело.
Этот человек был полон решимости не выказывать отвращения. У него была манера одновременно смотреть и не смотреть на меня. Я посмотрел мимо него в переулок.
— Меня зовут... — начал он. И затем, словно ему в голову только что пришла более драматическая возможность: — Мое имя не имеет значения.
— Совершенно верно, — согласился я и заковылял дальше.
Иногда я бываю общителен (летом иногда выпадает град), но мое время слишком дорого, чтобы тратить его на дешевую театральщину. Сегодня мне пришлось написать трудное письмо моим спонсорам о состоянии Путешествия Чатранда. Постельное белье тоже нуждалось в стирке, а моя кожа зудела и горела. Мои кости болели, как это бывает постоянно; ходьба успокаивает это страдание и многие другие.
Мужчина хихикнул, но звук затих, когда он увидел, как быстро я оставляю его позади. Я могу опираться на трость, но я чемпион по ковылянию.
— Профессор, подождите! — Он догнал меня и преградил мне путь. — Вы еще не видели, что я вам принес...
С лукавой ухмылкой он вытащил из жилетного кармана несколько страниц и помахал ими передо мной, как лакомством. Наверно он ожидал, что я буду их выпрашивать. Разозлившись, я снова бочком прошел мимо него, и он надулся.
— Не могли бы вы уделить мне минутку, сэр? Я прождал несколько часов в этой изгороди.
— Изгороди!
Я резко остановился. Потом я прикусил язык и посмотрел на него, уже закипая. Он обманом заставил меня уделить ему все мое внимание. Такая низкая тактика. Называть единственное, плодоносящее, когда-то стоявшее в горшке, безусловно, одинокое растение изгородью: невыносимо, невыносимо.
— Если это из-за урока демонологии, то ты ждал напрасно. Профессор Голуб занял мое преподавательское кресло. Голуб, с ямочками на щеках. Тот, за кем бегают девушки.
— Мне не нужна демонология, профессор. Я точно знаю, кто вы такой, и... — его голос понизился до благоговейных тонов, — кем вы были. В Старом Мире. В самом начале.
Тогда я понял. Он был одним из сумасшедших, фанатиков, которые решили (от скуки, от надежды?) что Путешествие Чатранда является своего рода ключом к Творению, путеводителем по Вселенной и всему, что в ней содержится. Один из моих «помощников» (изголодавшийся интриган с чесночным запахом изо рта) посеял эту идею среди младших студентов, и, подобно живучему сорняку, ее оказалось невозможно уничтожить.
— Послушай, — сказал я, — Путешествие — всего лишь история. Старая, многословная, жестокая и непонятная. Есть и другие. Библиотека битком ими набита.
— Мне говорили, что вы скромны, — сказал он. — Как вы можете быть другим, когда вы знали их? Этих Героев. Во плоти.
— Ты имеешь в виду моих товарищей по кораблю?
Он кивнул, охваченный благоговением.
— Мертвы, — сказал я ему. — Все мертвы, все до единого. Мертвы уже много столетий.
—
