умру, благословляя вас, и ад меня не будет страшить, если только он существует. Один час, не больше. Умоляю вас… Я с ума сойду..
Так как Жанна продолжала молчать, то горбун тронул слегка рукою круглое плечо. Оно было тепло и упруго.
Вдруг вдали черной тучей взвился огромный дым и сильный удар потряс весь дом и чердак. Видно было, как взметнулись вороны по туче, словно осколки гранаты.
– Форт взорван! – прошептала певица.
– Форт взорван! – снизу кричал Шарль. – Наши сами его взорвали, не немцы, нет!
– Боже мой! – сказала еле слышно Меар и пошла вниз.
Остановясь у дверей в столовую, она, не оборачиваясь, сказала Кириллу:
– Вы, конечно, шутили, г. Ларжи? Таких вещей не говорят серьезно…
– Как вам угодно… – ответил горбун.
На диване лежал немецкий офицер, которому фельдшер менял повязку. Гастон и Маргарита недружелюбно и боязливо смотрели.
– Что это, раненый? – спросила Жанна.
– Как видите.
Она быстро подошла и наклонилась, будто следя за перевязкой. Светлые глаза открылись, и губы раздвинулись под стрижеными рыжими усами.
– Г.фон Штакель, вы меня не знаете. Запомните это, – проговорила Жанна.
Едва ли фон Штакель понял, что ему говорили, потому что тотчас впал в беспамятство, а записная книжка его была потеряна. В ней был отмечен маршрут немецких войск до Парижа, адрес парижского ресторана, куда приглашал их на обед император Вильгельм, счет мелочных расходов, пять строчек начатого стихотворения, письмо от матери и карточка Жанны Меар в роли Венеры из «Тангейзера».
Неделя казалась годом. Мир, предложенный Вильгельмом на любых условиях, был отвергнут, часть фортов перешла в руки врагов, немецкие газеты трубили о победе, в Берлине устраивались празднества, и королевскую семью Бельгии германский император объявил несуществующей. Половина этих фантазий не доходила до дома г-на Блуа, где все по-прежнему ждали участи родины и самих себя.
Капитан фон Штакель, придя в чувство, попросил есть и удивился неблагодарности бельгийцев, которые сами вызвали немецкие войска для защиты от французов и сами же с ними дерутся. Так было им сказано дома и так они верили; может быть, не все, но он, по крайней мере, был в этом уверен, иначе ему было бы трудно разорять мирную страну.
– Вы не похожи на немца.
– Я? Нет, я – настоящий и типичный, по-моему, немец.
– Во всяком случае не типичный капитан Вильгельмовой армии. Вообще не немец. Теперь уж мы не строим иллюзий на ваш счет; вы везде показали, что вы такое и какими себя утверждаете.
Они говорили в той же комнате с тюльпанами. Г-жа Меар уже сняла концертный костюм и заняла платье у служанки, перевязав грудь косынкой крест на крест. Волос тоже не прибирала, а носила большой чепец.
– Вы похожи на Шарлотту Кордэ!
– Может быть.
– А помните, как мы ездили в Сан-Суси?
– Помню, но не время об этом вспоминать.
– Как вы стали строги, г-жа Меар.
– Я не строга, я только не бестактна.
– Простите, – немец наклонил голову, покраснев.
Потом рассердился и захотел вбросить монокль в глаз, но это ему не удавалось.
– Не надо, – остановила его Жанна, – не делайтесь похожими…
– На кого?
– На тех, которые расстреливают детей.
– Я этого никогда не делал.
– Теперь вы ответственны и за других.
Голова горбуна просунулась в дверь, впустив за собою полосу света из соседней комнаты. Сидевшие обернулись скорее на неожиданный свет, чем на голос Кирилла.
– Я стучал, я, право, стучал; но вы не слыхали.
Оба промолчали, и Ларжи продолжал, стоя на пороге:
– M-lle Жанна развлекается, как может, не правда ли?
– Правда.
– Теперь она уже развлекается разговорами с военнопленными и не считает нужным петь серенаду Гретри?
– Я только что собиралась это делать!..
– Вы можете петь в такое время? – спросил немец.
– Отчего же? Если бы сюда пожаловали ваши приятели, я бы поливала их кипятком. На офортах я бы только мешала мужчинам, а пока… пока я развлекаюсь, как могу, и развлекаю других. Разве я оскорбляю кого-нибудь этим? Может быть, во мне слишком дает себя знать кровь моих прабабушек, смотревших на войну как на жестокое, но простое и необходимое дело, так что по вечерам во время перемирий они устраивали балы, – я не знаю. Я не выдаю себя за героиню, но люблю Бельгию не меньше кого бы то ни было.
Рояль удачно передавал трепетанье мандолины, и любовно-печально, просто и успокоительно Жанна запела. Горбун молча зажег свечи, от которых поющая сделалась еще белее и как-то рыжее. Офицер сидел, опустив голову, вдруг прислушался, поднялся…
– Постойте, m-lle, прошу вас.
– Charmante Leonore! – допела Жанна и встала, не кончая отыгрыша.
– Что случилось? Пальба? Но она все время… хотя теперь она как будто ближе.
– Трубы, трубы…
– Да, музыка…
– Но ведь это… это… немецкий марш.
– Вы лжете, этого не может быть!
Крики, топот лошадей, выстрелы приближались. Жанна осталась стоять, опершись на рояль, спиной к зажженным свечам.
Шарль влетел ветром и без слов бросился к ногам г-жи Меар.
– Проклятые, проклятые! – прошептал горбун.
Жанна, не наклоняясь к Шарлю, говорила:
– Пусть погибнет Бельгия, но и вы, и вы не устоите, потому что Бог, сердце, искусство за нас!
Залп, как зарница, сверкнул совсем близко, разбив стекло. Клавиши вдруг издали аккорд, не похожий на звуки Гретри, и г-жа Меар сильнее отклонилась назад на рояль. Чепчик слетел, и волосы искусственно и театрально рассыпались на клавиатуру. Было странно, что они не заставили звенеть струны. Так умирают в кинематографах, только не льется липкая кровь изо рта. Шарль крепко сжал колени продолжавшей стоять г-жи Меар. Старая Блуа торопливо вошла и будто лучше всех поняла, в чем дело. Оттащила Шарля, и та, которую он обнимал, вдруг упала, будто только его руками и держалась. Г-жа Блуа закричала и расстегнула для чего-то лиф певицы. На музыку и выстрелы внизу никто, казалось, не обращал внимания. Ларжи, наклонившись, смотрел, не отрываясь, на грудь, которую он так хотел бы чувствовать теплой и трепещущей.
– Стыдно, стыдно, стыдно! – вдруг раздался голос капитана.
Старый Гастон посмотрел на него и ответил:
– Что застрелили Жанну Меар, вещь довольно обыкновенная в военное время, но вообще-то вы правы: теперь стыдно быть немцем.
– Батюшка, – вдруг сказал мальчик, отходя от мертвой, – где французские войска? Понимаете, не бельгийские, а французские?
– Не знаю. А зачем тебе?
– Так. Мне надо!
Пастырь воинский
Отец Василий был так кроток, так прост, что невольно привлекал к себе сердца всех, кто его знал. А в полку как же не знать друг друга? Если
