class="p1">— Не рядом… — рассеянно Вран повторяет, медленно на люта взгляд переводя.
Не злость уже у люта в глазах, не раздражение — понимание в них теплится, совсем как души его две, Врану для наглядности показываемые: смотри, смотри — вот как должно быть, если бы и впрямь из наших ты был. Не один, а два цветка огненных в твоей груди распуститься должны, а ты всё с сорняком своим чахлым носишься да строишь из себя кого-то. Волка какого-то в себе воображаешь. На волчицу какую-то надеешься. Да не на «какую-то» — на дочь лесьярину, дочь той, кто сама однажды, может, здесь стоять будет — а, возможно, и сама Бая одно из этих мест займёт.
Тёплый, жёлтый свет из груди люта исходит. Тёплый, жёлтый свет на снегу перед Враном мерцает.
— Не рядом, — ещё раз Вран повторяет. Кивает на грудь лютову. — Не рядом, потому что души у меня второй нет. Как у вас… Души это ваши, верно?
— Верно, — кивает и лют.
А Вран вместо его ответа совсем другое слышит.
Песня одна Врану вспоминается — нехорошая песня, дурная, уж как пороли за неё старейшины, хоть от кого намёк на неё услышав, — а всё равно засела она в голове его, как всегда всё плохое заседает, что выбить из тебя хотят.
«Солнце за дол село,
Всё мне тут приелось», — безобидно песня эта начинается, и чудится Врану, что видит он вместо люта Латутку хитрую, тихонько слова запретные у реки в сумерках напевающую.
«Серого поймала,
Душу украла!»
Расчёсывает Латута волосы игриво, совсем как русалка болотная — и на Врана лукаво смотрит, а под грудями её обнажёнными два цветка желанных распускаются.
«Ать — за хвост схватила,
Ать — на кол ссадила,
Ать — шесть раз встряхнула,
Ать — душа моя!»
Уже не жёлтые эти цветки — алые, манящие, протяни руку, коснись — и в твоей груди они зажгутся, а не в чужой, совсем эти цветы не ценящей, совсем ими делиться не желающей…
«Буду лютой бегать,
Буду лесом сыта,
Буду песни лютьи
Всем подругам петь!»
— С рождением они к вам приходят, души ваши, — негромко Вран говорит. — Легко совсем… ничего вы не делаете, чтобы их заслужить. А я должен. А я всё должен и должен — и всё не так.
Хмурится лют, отвечает, кажется, Врану что-то — но звучит у Врана в ушах лишь новый песенки напев:
«Будут все подруги
Хвост мой серый гладить,
Будут все красавцы…»
— Легко приходят, — громче Вран повторяет. — Легко пришло…
«…душу мою греть…»
— …легко ушло!
Выбрасывает Вран руку вперёд движением резким, для самого себя неожиданным — и обжигает его пальцы грудь лютья, и расширяются глаза люта, и ломается то ли под пальцами что-то у Врана, то ли сами пальцы его. Вспыхивает его рука от боли невыносимой, невообразимой, открывается рот люта в крике беззвучном — и обрушивается на Врана отовсюду рёв разъярённый, и уже всё тело его болью пронзает, но не отступает он. Дальше, дальше, дальше руку свою толкает, и кажется ему, что уже его ладонь в лапу когтистую превращается, лапу безжалостную, плоть рвущую, кости дробящую — и хватает эта не то рука, не то лапа то, чего так жаждал он, и сжимает крепко, судорожно, и рывком выдёргивает — и в себя…
Швыряет Врана обратно в огонь. Ударом могучим, яростным швыряет — и такая же ярость напополам с болью на лице люта написана, из груди которого Вран душу вторую вырвал.
И с той же яростью с болью голос в ушах его гремит, перепонки разрывая:
— ПОПОМНИШЬ МЕНЯ…
Лижет Врана огонь жадно, уже не щадя — со всех сторон на него стена огненная, чудовищная наваливается, до костей его обгладывает, насквозь прожигает — и кричит Вран отчаянно, отпрянуть пытаясь, отпрыгнуть, спастись — и…
Удаётся это вдруг ему.
На землю голую Вран падает, и исчезает безумие огненное до последней искры — исчезают люты в обличье человеческом, обратно в волков деревянных превращаясь, исчезает деревня неестественно радушная вновь за вьюгой снежной, отлетает от Врана сосуд каменный, видимо, из костра случайно им выбитый — или из того, что от костра осталось.
Оборачивается Вран ошеломлённо. Понимает, что… что словно просто по другой конец костра он приземлился. Что и не осталось от костра уже ничего — так, головешки тлеющие. Что, может быть, в один прыжок всё произошедшее растянулось…
…что стоит на том же месте Бая, только своё третье «Вран!» кричать закончившая.
Стоит и на Врана смотрит.
— Бая, — хрипит он, не в силах от ужаса в голосе избавиться. — Бая, не… не сработало… Бая…
Сидит Вран на четвереньках, никак разогнуться не может, горит у него в груди огонь чужеродный, враждебный, ему не принадлежащий. Колотит Врана дрожь крупная — словно пытается тело его от огня этого инородного избавиться, но никак не выходит это у него. Взвыть Врану хочется, но не от боли — её и не осталось почти, так, саднит что-то слегка, — а от отчаяния.
— Бая, — сипло, жалко он повторяет, и у самого него на вой это похоже получается. — Не получилось…
Отталкивается Бая от волка этого проклятого деревянного, быстро к Врану подходит, на колени перед ним опускается — и, похоже, совсем Вран с ума сошёл, потому что кажется ему, что сияют глаза её.
— Получилось, — возражает она негромко.
Печёт у Врана в груди, звенит у него в ушах отголоском: «ПОПОМНИШЬ МЕНЯ». Смеётся над ним Бая, что ли? Позабавить его, глупца тщеславного, пытается? Конечно, неудачу он потерпел — и хорошо, может, что потерпел. Злом Вран был движим, беспомощностью, грузом невыносимым, вновь на душу лёгшим — опять отвергли его, опять прогнали, опять, опять, опять… Ничего, Вран ещё раз попробует. Ещё раз к предкам этим отправится. Все имена их выучит, все дома их, все…
Протягивает Бая руки к нему — и вдруг чудится Врану, что как-то не так она к нему прикасается. Вроде бы и на скулах его ладони её лежат — а вроде бы…
— Вран, — почему-то шепчет Бая. — Посмотри. Вниз посмотри. На себя посмотри.
Опускает Вран голову медленно.
И не руки внезапно видит, а…
…лапы…
Лапы волчьи, лапы стройные, тёмной шерстью покрытые. Изумлённо Вран рот открывает — и понимает, что не зубы размыкает, а клыки.
— А как… — растерянно он выдыхает.
И новое осознание к нему приходит: не голосом человеческим он это произносит, а звуком рокочущим, звериным, подобным тем, что люты в видении его потустороннем издавали.
Смотрит на
