12 января 1992 года, то есть почти сразу после прихода к власти, президент Ельцин создал общественную комиссию по помилованию. Во главе ее стоял Анатолий Приставкин, человек, написавший одну из самых трагических и при этом гуманистических книг, созданных за последние полвека, – «Ночевала тучка золотая».
Герои «Тучки» – Кузьменыши, братья-близнецы Колька и Сашка, живут в таком жестоком мире, что дальше уже, казалось бы, некуда. Идет война, мальчишки оказываются в детдоме, где все время голодают, а жестокий директор еще и оставляет в наказание без обеда и ужина. И вдруг – радость: весь детдом отправляют на Кавказ, где, конечно, жизнь будет сытнее. Здесь, на Кавказе, почему-то вдруг освободилось место – оттуда выслали совершенно неизвестных Кузьменышам «чеченов». По дороге им даже встречается странный эшелон, из вагонов которого доносятся непонятные слова. Но в Чечне жизнь оказывается тоже страшной: здесь все разграблено и разорено, на новоприбывших нападают, кажется, что земля горит у них под ногами – и одного из братьев убивают. А другого – Кольку – лишившегося не просто брата, а как будто части самого себя, спасает чеченский мальчик Алхузур, и Колька братается с ним и сам спасает Алхузура, выдав его за своего брата – вернее, ощутив его братом, таким же человеком, как и он сам…
С 1992 по 2000 год комиссия, в состав которой входили лучшие представители российской интеллигенции, помиловала более 50 000 человек. Естественно, подавляющее большинство среди них составляли вовсе не приговоренные к смертной казни, тем более что уже в 1996 году Ельцин подписал указ «О поэтапном сокращении применения смертной казни» и фактически в стране начал действовать мораторий на казнь. С прошениями о помиловании обращались люди, осужденные за разные преступления, в том числе за тяжкие. В 2001 году, приняв решение о роспуске комиссии, президент Путин сказал: «Они только жалели, а нужно не только жалеть». Комиссии ставили в вину, что по ее рекомендации были помилованы действительно серьезные преступники, очевидно не имевшие права оказаться на свободе. К тому же, как объяснил один из силовиков, которые постепенно подминали под себя комиссию, прежде чем окончательно ее уничтожить: «Миловать нужно смертников, иностранцев типа Поупа и каких-нибудь, по которым действительно судебные ошибки были. Их и будет немного. А все эти бытовики и так по УДО выйдут под надзор участкового»[177].
Сегодня процедура ходатайства о помиловании сильно изменена. Ходатайство сначала должно быть одобрено администрацией органа, исполняющего наказание, затем территориальным органом уголовно-исполнительной системы, потом решение выносит региональная комиссия по вопросам помилования, затем высшее должностное лицо субъекта федерации – и только после этого документ попадает к президенту, который выносит окончательное решение. Цепочка, по которой проходит просьба о милосердии, усложнилась, бюрократизировалась и стала сильно напоминать ходатайство об условно-досрочном освобождении, когда принятие решения очень сильно зависит от начальства колонии. И, кстати, как показала ситуация вокруг помилования Михаила Ходорковского, власти не признают – или просто не обращают внимания – на тот факт, что президент может помиловать человека и без всякого ходатайства – просто помиловать. Просто проявить милосердие.
Помилование – непростая история. Оно может быть жестоким – когда смертников до последней минуты держат в напряженном ожидании. Так императрица Елизавета после вступления на престол расправлялась со своими политическими противниками, и жестокий спектакль был разыгран по всем правилам:
18-го января 1742 года на Васильевском острове, против здания двенадцати коллегий (где ныне университет) был воздвигнут эшафот о шести ступенях. Кругом стояли вооруженные гвардейцы и солдаты Астраханского полка, образуя каре и удерживая теснившуюся толпу. Множество народа обоего пола и разных возрастов спешило отовсюду глазеть на зрелище казни особ, так недавно бывших знатными и сильными. Был ясный морозный день. Осужденных доставили в 10 часов. На простых крестьянских дровнях везли Остермана, одетого в халат, – по болезни ног он не мог идти. Прочие осужденные шли пешком. Все показывали унылый вид, были неряшливо одеты и, сидя в тюрьме долгое время, обросли бородами. Один Миних имел бодрый вид, был выбрит, одет в серое платье, поверх которого накинут был красный плащ. Идучи из крепости, он разговаривал с офицерами, провожавшими его, вспоминал, как часто во время войны находился близко к смерти, и говорил, что, по давней привычке, и теперь без всякой боязни встретит ее.
Прежде сняли с дровен Остермана, посадили на носилки и взнесли на эшафот. Там уже ожидали его страшные орудия мучительной казни. Прочитан был длинный приговор на пяти листах; осужденный прослушал его с открытой головой и с усилием держась на ногах. Его приговаривали к колесованию, но тот же секретарь, произнесший в чтении эту жестокую участь преступнику, вслед за тем произнес, что государыня, по своей милости и состраданию, смягчает казнь эту, заменяя ее отрублением головы. Уже Остермана подвели к плахе, уже палач отстегнул ворот его шлафрока и рубахи, уже взял в руки топор, вдруг секретарь, читавший приговор, возвещает слова императрицы, что, по природному матернему милосердию и по дарованному ей от Бога великодушию, вместо смертной казни – всех осужденных сослать в заточение. Палач, по прочтении о пощаде его жертвы, с пренебрежением толкнул Остермана ногою; хворый старик повалился и был посажен на носилки солдатами. «Пожалуйте мне мой парик и колпак!» – сказал он, застегивая вороты своей рубашки и своего халата. Это были единственные слова, слышанные из его уст на эшафоте[178].
Через 100 лет петрашевец Дмитрий Ахшарумов, стоявший на Семеновском плацу вместе с Достоевским и другими приговоренными, тоже ждал казни.
Священник ушел, и сейчас же взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за руки и свели с эшафота. Они подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками.
Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали сопротивления. Им затянули руки позади столбов и затем обвязали веревки поясом. Потом отдано было приказание: «Колпаки надвинуть на глаза», – после чего колпаки спущены были на лица привязанных товарищей наших. Раздалась команда: «Клац», и вслед за тем группа солдат – их было человек 16, – стоявших у самого эшафота, по команде направила ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева и Момбелли.
Момент этот был поистине ужасен. Видеть приготовление к расстрелянию и притом людей близких по товарищеским отношениям, видеть уже наставленные на них почти в упор ружейные стволы и ожидать – вот прольется кровь, и они упадут мертвые – было ужасно, отвратительно, страшно.
Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты. При этом не было мысли о том, что и мне предстоит то же самое, но все внимание было поглощено наступающей кровавой картиной. Возмущенное состояние мое возросло еще более, когда я услышал барабанный бой, значение которого я тогда еще, как не служивший в военной службе, не понимал. «Вот конец всему!»
