по делам несовершеннолетних».
Судья просил подсудимых дать показания в таком речевом темпе, чтобы секретарь успевала записывать слово в слово. «Я сбил Лунина с ног, — медленно диктовал Пронский, — сел ему на грудь, отвел подбородок вверх и нанес несколько ударов кулаком в область кадыка. Женя затих…»
Из школьной характеристики Наумова. «С 1-го по 4-й класс имел хорошие знания при примерном поведении. Увлекался чтением художественной литературы. Был горнистом отряда».
Из характеристики, выданной в СПТУ-120: «Вежлив, тактичен. Среди учащихся пользуется авторитетом. На производственной практике (как раз перед совершением пелой серии тяжких преступлений. — В. Е.) работал образцово».
Из характеристики, выданной комитетом комсомола СПТУ: «Как комсорг группы, регулярно проводил комсомольские собрания, своевременно собирал взносы, пользовался авторитетом».
— У потерпевшего пошла изо рта кровь, — еще медленнее, чем Пронский, диктовал секретарю Наумов. — С тем, чтобы он прополоскал рот, я с Пронским заставил его открыть рот, куда мы оправились. Парень мочу не глотал, сплевывал…
На суде Пронский дергался, кривил рот, судорожно сцеплял руки. У Наумова не дрогнул ни один мускул. Он только изредка делал глубокие выдохи. Отдувался.
В самые невыносимые моменты судебного разбирательства, я бросал взгляды на отца Пронского, на мать Наумова. Ни тени муки. Ни слезинки. Ни одного тяжелого вздоха. Никакой реакции, которая выдавала бы внутренние переживания. Говорят, однажды мать Наумова обронила, глядя на сына: «Чудовище!» Может быть. Но я своими ушами слышал, как отец Пронского бросал гневные реплики в адрес родителей убитых мальчиков.
Итак, один учился плохо, другой хорошо. Один вел себя безобразно, другой — примерно. Один пользовался авторитетом у сверстников, другой был постоянно озабочен тем, как он выглядит в глазах окружающих. Один активно участвовал в общественной жизни, другой был «активистом» в уличной среде. И тем не менее, эти, казалось бы, полные антиподы орудовали с одинаковым цинизмом и жестокостью, понимая друг друга с одного слова. Значит, было у них что-то общее. Общими были, как минимум, четыре свойства: цинизм, злобность, сексуальная распущенность, стремление наводить страх.
— Как ты считаешь, — спрашивал я Пронского, — легко запугать человека?
— Да, — отвечал он. — Особенно силой.
— Кого проще? Сверстника? Взрослого?
— Любого. Люди одинаковы. У всех есть чувство страха.
— Тебя можно было бы запугать?
— А почему нет? Мы хотели так себя поставить, чтобы о нас ходила слава. Чтобы нас боялись.
— Вы занимались тем, что ходили и «трясли» сверстников. Насколько это распространено? — спросил я Наумова.
— Это в порядке вещей. Что-то вроде «дедовщины» в армии.
Меня, как и других присутствовавших на суде, мучил вопрос: а как бы вели себя убийцы, зная, что получат по закону совсем другой максимум наказания? Предположим, не 10 лет лишения свободы, а, как взрослые, расстрел?
— Мы не знали, какое наказание нам грозит, — говорил Наумов.
Лично я понял его слова так: они орудовали бы с тем же цинизмом и жестокостью, даже если бы знали, что будут поставлены к стенке. Все нормы и законы человеческого поведения как бы написаны для других, нормальных людей, а не для них, достигших страшной стадии морального одичания.
Злобности в них было столько, что они не могли ее сдерживать ни на следствии, ни во время суда.
Их моральное одичание достигло такой стадии, что они не были способны правильно оценивать мотивы поведения своих жертв. Им не могло прийти в голову, что Роман Антонов в самом деле может оценить свою и друга жизнь в тысячу рублей. Эта цена казалась им непомерно высокой. И уж тем более для них не представляло никакой цены чье-то достоинство.
Не одного меня мучил вопрос, осталось ли в Наумове и Пронском хоть что-то человеческое.
— Есть ли у вас девушка? Любили ли вы ее? — спросила женщина, общественный обвинитель от училища, в котором учился Наумов.
— Да, — громко сказал он. И неожиданно процитировал: «Люби! Любовь необходима. Любовь, ты знаешь, красота. А кто не любит, тот скотина иль просто мертвая душа».
Все оцепенели: судья, заседатели, прокурор, адвокаты, родители потерпевших. Ведь только что Наумов рассказывал, как добивали они уже убитых, дергавшихся в последних конвульсиях мальчиков восьмикилограммовой трубой, забрызгивая кровью свои брюки. Как ходили добывать лопаты, для чего сорвали замки с нескольких сараев, не опасаясь, что жильцы, услышав шум, позвонят в милицию. Как пили и ели найденные в сараях соления и варенья. Как утром отправились к Антоновым — обворовывать и, застав их дома, спокойно смотрели им в глаза. И как потом, когда заметили за собой слежку, не торопились скрыться. Разгуливали по микрорайону в окровавленных штанах. Суд только что выслушал показания о том, как милиционеры, откопавшие тела мальчиков, не находили себе места, а из камер Наумова и Пронского доносился храп. И вот — после всего этого — такая декламация, почти патетика…
Они не просто зверски избивали свои жертвы, они, по их собственным показаниям, отрабатывали удары, Они не просто издевались, а заставляли пить мочу, лизать испражнения. Откуда в них это?
Третьим компаньоном в грязных похождениях был некий Богатырев. На процессе он сидел между Наумовым и Пронским, настороженно вслушивался в каж< дое их слово, бросая им, не разжимая зубов, тихие реплики. Нет оснований считать его главарем, но то, что Богатырев по кличке «Бог» имел в подростковой среде более высокое положение, чем Наумов и Пронский, говорит хотя бы тот факт, что он несколько лет провел в спецшколе.
Это заведение не уступает своими жестокими законами подростковым зонам. Десятки лет там отрабатывались самые изощренные и циничные способы морального и физического подавления личности. Теперь эти нормы — через выпускников спецшкол, спец-ПТУ и зон-малолеток — все шире распространяются среди подростков.
Во множестве «эпизодов» только однажды Наумов и Пронский встретили ожесточенное сопротивление. И то его оказала девчонка. Иногда подсудимые совершали по нескольку насилий в день. И не получали отпора!
Все, кто участвовал в процессе, с удивлением смотрели на потерпевших, позволивших в отношении себя циничные действия и надругательства. Это были в основном парни, не уступавшие Наумову и Пронскому ни в росте, ни в силе.
Наш воспитательный корпус, кажется, не подозревает, что, благодаря его работе, в ее сегодняшнем виде, подростки делятся на тех, кто может совершить любую низость, и тех, кто может позволить совершить над собой любое насилие.
Насильственное мужеложство распространяется у нас со скоростью эпидемии не только в городах, но и в сельской местности, где есть профтехучилища. И этот процесс нарастает. А что будет завтра, если в «зоны» и криминогенную подростковую среду на воле проникнет СПИД?
Я не раз употребил слово «жертва» и сделал это не случайно.
