быть тому союзу долгим и плодовитым. Не инако сам Господь на то и указал.
Гурьбой повалили к саням, к лошадям, всё смеялись, радовались, а Власий удержал Еленку, склонил голову к ней и молвил тихо:
– Рябинка, выслушай и не перечь. Порешил я нынче в Сомовку трогаться. Не осержусь, коль сочтешь меня суеверным, но домок твой дурной. Все беды, что сотворились с нами, в нем прожиты. Там я тебя едва не утратил, да и ты брата чуть не лишилась. Я б его спалил к псам, токмо баньку жаль. Но ее-то не увезешь.
Она зарумянилась, не инако после того, как о баньке начал. Тем умилила и перекинула думки Власия на иное, уж дюже приятное.
– Влас, а как же … Я не перечу, но как же взять и поехать? Сим днем оставить брата и Олюшку? Любый, да как же? Хотя б денек еще, – просила, уговаривала.
– А им чего тут ждать? Согласись, и живо возок сыщем. Нынче и разъедемся по домам. Елена, услышь меня и не кликай более бед. Чего ты прилипла к домку? Ты уж лучше ко мне так прилипни, – выговаривал, но и улыбался боярыне молодой.
– Так уж прилипла дальше некуда, – взглядом таким ожгла, что на Власии едва шапка не задымилась!
– Так мало, Рябинка. Крепче липни, – сказал и смотрел на то, как глаза ее становятся синее синего, едва искрами не сыпят. Знал, что не злится, что думки ее горячи не меньше его собственных.
Наверно потому и сунулся целовать, а она ответила жарко. И смех, и грех!
– Эй, люди добрые, гляньте-ка! – гоготал паскудный Прошка. – Боярин, целуй жарче, инако жена молодая замерзнет! Чай, зима, не лето!
Пришлось отпустить Рябинку, грозить кулаком болтливому дружке, да все это под смех и прибаутки людские!
– Еленка, ты теперь боярыня Сомова? – Лаврушка подскочил, потянул сестру за рукав. – Не Зотова, не моя?
Власий кулаки сжал, но себя унял. Что взять с дитяти? Смотрел, как Елена склоняется обнять брата, как утешает малого, как печалится. Хотел уж влезть, но дядька Терентий упредил, подошел и встал опричь боярича:
– Лавр Ефимыч, ты чего как маленький, а? – сказал строго. – Ты девка, чтоб сопли пускать? Сестра замуж пошла, да за кого! За боярина крепкого, сильного. Ай, не рад? Она тебе вовек сестрой будет, жить станет близко. Стало быть, видеться будете. Тебе уж скоро боярство принимать, а ты за сестрин подол уцепился?
Лавра проняло, да еще как! Отскочил от Елены, выпрямился, взглядом высверкнул:
– Почто позоришь, дядька?! – а голос-то навовсе не детский. – При всех! С сестрой говорю, с родимой!
– Ну, все, все, – улыбнулся Терентий в усы. – Ишь ты, кровушка Зотовская взыграла. Прощайся нето. Токмо слёз не лей, сестру не тревожь.
Лавр гнев унял, обнял сестрицу урядно, кивнул Власию и пошел с Терентием к коню.
– Вырос, – Елена слезу уронила. – Влас, ведь будто вчера у меня на руках сидел в одной рубашонке, а тут уже…
Ничего не ответил ей, обнял покрепче, повел к саням и усадил. Сам рядом устроился, накинул меховой полог и прикрыл Рябинку шубой своей. Она голову на грудь ему уронила, молчала, печалилась скорой разлукой. Власий то снёс, разумея, что горе свое нянькает опричь него и ждет утешения.
– Не печалься, Рябинка. Все своим порядком идет, – поцеловал теплый лоб, прижал головушку бедовую большой ладонью к сердцу. – Справный хозяин из Лавра вырастет, верь мне. Видала, как себя оборонял? Малой совсем, а разумеет. Не опасайся за него, он уж силу свою чует.
Она только вздохнула и до самого домка молчала. А Власий и не тревожил, знал, что поймет и примет. Однако своей рукой накрыл ее тонкую руку и не выпускал, согревал теплом и чуял ответное.
У домка остановились и разом засуетились, захлопотали. Скрипели двери, бегали ратные, собирали возки, носили тюки и узелочки. Власий отпустил от себя Елену не без труда, но смог как-то, скрепился. Ее увели женщины, скрылись в ложнице.
Пока новик Власов снимал с молодого боярина наряд венчальный, богатый, пока кафтан подавал простой, шубу накидывал волчью, Терентий прошелся по гридне, ухватил горшок с разведенным медком и плеснул себе щедро в кружку:
– Хорошо взвар делает Агашка, ничего не скажешь, – выпил, утёр усы, поглядел вослед уходящему новику. – Власий Захарыч, испробуешь? А ты, Пётр?
– Лей, сродник, не жалей, – хмыкнул дядька. – Власька, ехать надоть сторожко. По лесу тати гуляют. Чай, много тех, кто миру-то пошел опосля ляшских отрядов. Пограбили знатно, людей хлеба лишили, ироды.
– Ништо, доберетесь, – встрял Терентий. – Ратных-то с вами вона сколь. На такой отряд не наскочат, поостерегутся. Петруха, ты лук-то свой не оставь тут. Забыл или как?
– Ох, ты ж! – дядька выскочил за дверь скоренько, будто подстегнул кто.
– Вот что, боярин, хотел ране сказать, но порешил опосля венчания. Сундук Еленкин у тебя в Сомовке знаю, так пусть там и будет вовек. То приданое за боярышней. Моей казны достанет, чтоб хозяйство Зотовское поднять. Понял ли?
Власий только рот открыл и ничего боле не сказал. Подумал еще, что все идет так, как надо: сладилось все, сгладилось, будто наворожил кто удачи.
Дядька Пётр ввалился в гридню, пристроил оружие свое на виду, да цапнул кружку со стола. Глотал так сладко, что Власию м самому захотелось.
– Хороший взвар, прав ты, Терёха, – Пётр уселся на лавку, ноги вытянул. – Так ты жди нас со Светланой. Свезем молодых до Сомовки, добришко свое соберем и к вам. Не погонишь?
– Так уговорились ужо. Ждать станем с Лавром. Вместе веселее будет, да, сивоусый? – ехидничал, даром, что у самого борода сединой покрылась.
– Гляньте на него! – взвился дядька. – Сам уж хрыч старый, а все другим выговаривает. Ты смотри, как бы по дороге не рассыпаться! Уж сделай милость, довези себя до дома целиком, а не половинкой.
– Вона как!
Власий и не слушал боле, об чем там лаялись два поживших дядьки, на дверь смотрел и Елену ждал. А она и пришла, будто почуяла его нетерпеливость.
Дверь распахнулась, в гридню ступили Светлана с Олей, а на пороге осталась
