На них падает серая тень.
Мир вдруг меркнет, словно в нем выключают внутреннюю подсветку.
Рыхлая, с комками черных подпалин, тяжелая грозовая туча выдвигается из-за крыш и, распространяясь на обе стороны, закрывает собою небо.
Агата поднимает голову:
– Кажется, намечается дождь…
* * *
Дожди идут неделю подряд. Они то обрушиваются с небес грохотом ливней: дрожат оконные стекла, деревья в саду трепещут, теряя мокрые листья, то вдруг превращаются в серую бесконечную морось, окутывающую пространство шепотом потустороннего мира. Надежда, что ливни смоют проклятый коронавирус, быстро рассеивается. Напротив, судя по новостям, начинается вторая волна пандемии, причем вирус мутирует, его новая версия, согласно самым осторожным оценкам, может оказаться опаснее, чем исходная.
Во Флигеле воцаряется атмосфера уныния.
Неясно, откуда и как просачиваются слухи, но всем в их группе уже известно, что Яннер каким-то образом умудрился бежать и что обнаружить его, несмотря ни на какие усилия, не удается.
По этому случаю во Флигель прибывает комиссия из пяти человек, закрывается у Гремлина в кабинете и совещается там целых четыре часа. Полковник Петр Петрович Петров вечером выходит оттуда – багровый, будто натертый свеклой – шествует к себе, тяжело, издавая при каждом шаге грозное, но невразумительное мычание. Гремлин тоже – провожает членов комиссии более всклокоченный, чем всегда.
Усиливается охранный режим. Теперь на участке повешены камеры, просматривающие вдоль и поперек весь периметр. Дополнительные камеры наблюдения устанавливаются также в вестибюле и в коридорах Флигеля. Вводится комендантский час: с девяти вечера до семи утра все визионеры должны находиться внутри помещения. Сад теперь днем и ночью патрулирует пара солдат с калашниковыми на ремнях, а в дополнение к этому полковник Петров ежедневно за завтраком, за обедом и ужином, мрачной глыбой стоит в дверях и лично пересчитывает присутствующих. По тем же слухам, полковник предлагал окружить участок спиралями колючей проволоки в два ряда и непременно – поставить бетонное ограждение высотой по меньшей мере в три метра.
Уныние, правда, воцаряется не только по этой причине. Как-то само собой становится ясным, что выдыхается весь проект «Аргус». За месяц, прошедший после трансцензуса, зафиксированного Марго, удается получить всего одну да и то сильно смазанную и расплывчатую картинку. Вылавливает ее Профессор: вроде бы проспект, вроде бы в городе, по которому вроде бы с флагами и транспарантами вроде бы движется демонстрация. И путь ей вроде бы преграждают сомкнутые шеренги ОМОНа. Картинка получается в самом деле невнятная: пятна, накладывающиеся друг на друга, внутри которых проступают обрывочные загогулины и штрихи. Агата, по ее словам, замучилась, пытаясь изобразить что-то конкретное. Сделала более двадцати вариантов. Идентифицировать их по времени и пространству возможным не представляется, хотя Профессор, несмотря на расплывчатость изображения, почему-то считает, что это Минск, где он жил в детские и юношеские годы. В Белоруссии, кстати, через две недели должны состояться президентские выборы, и такая локализация трансцензуального визуала вызывает у Гремлина нездоровое возбуждение. Агата шепотом рассказала, что у него даже руки тряслись, когда он рассматривал картонные листы с графикой.
Между тем сам Профессор, единственный в группе, кто способен к аналитическим умозаключениям, неожиданно высказывается в том духе, что трансцензусы, которые акцептирует «Аргус», представляют собой не версии нашего будущего, а версии параллельных реальностей. При этом он ссылается на давнюю гипотезу Эверетта, предполагающую, что Вселенная расщепляется при каждом квантовом переходе. То есть мы имеем множество сходных миров, первоначально отличающихся от нашего лишь по ничтожным деталям, и пока эти миры сюжетно не разошлись, их – при определенных условиях – можно воспринимать из нашей реальности. Они имеют общие нуклеарные зоны. А вывод отсюда такой: все эти трансцензусы онтологически бессодержательны, они отражают то, чего в нашей реальности никогда не будет.
В общем, берет и прихлопывает их всех пыльным мешком.
Гремлин, и так-то до крайности возбужденный недавними неприятностями, в ответ ядовито шипит, что гипотеза Эверетта – это схоластическая чепуха. Каарло Хинтикка уже давно доказал, что расщепление действительно происходит, но исключительно на квантовом уровне, а по мере приближения к макромиру траектории бытия укрупняются, поглощая друг друга, в результате мы получаем единственную реальность.
– Вообще не морочьте им голову!.. – Он тычет большим пальцем вверх, к потолку, указывая на невидимых наблюдателей. – Они и так ничего в этом не понимают!..
Все это – при открытых дверях кабинета.
Группа прислушивается.
Профессор потом, видимо, чтобы остыть, бродит с полчаса под дождем в полиэтиленовой прозрачной накидке. Даг к нему осторожно присоединяется, и тот, словно продолжая дискуссию, говорит, что весь проект «Аргус», по его мнению, опирается на гносеологическую невнятицу. Во-первых, у нас нет метода для нахождения поворотных точек, воздействовав на которые мы могли бы создать желаемые версии будущего. Нет аналога решетки Эратосфена для простых чисел, слышали о такой? Нет фильтра, который просеивал бы фактуру реальности, выделяя необходимые реперы. Во-вторых, мы совершенно не знаем, как требуется повлиять на эти самые поворотные точки, к тому же каждая версия может определяться различным сочетанием их. Вариантов здесь может быть сколько угодно. А в-третьих, и это главное, говорит Профессор, я не уверен, что наша реальность, наше сумбурное, безобразное, хаотическое настоящее вообще такие точки имеет. Возможно, мы давно их проехали. Они скрыты в глубоком прошлом, под пластами времени, и нам уже недоступны. Понимаете? Наша реальность даже в принципе не способна породить никакой позитив. У нее просто нет такого потенциала…
Минуты три после этого монолога Профессор молчит. Слышен шорох дождя, ощупывающего их полиэтиленовые накидки. А потом Профессор, влекомый, видимо, инерцией рассуждения, говорит, что интересную мысль высказал в свое время Макс Планк, один из основоположников квантовой физики. Планк полагал, что если существует начальный статус Вселенной, сингулярность, кауза аффикьенс, побудительная причина, как он ее вслед за Аристотелем называл, которая породила собою все, то, вероятно, у Вселенной существует и конечный статус, кауза финалис, некий предел, «точка омега», как несколько раньше обозначил ее уже Тейяр де Шарден. Но если подобный конечный статус в самом деле наличествует, то все процессы, текущие в мироздании, должны быть ориентированы на него. А отсюда Планк выводит парадоксальное заключение. Не будущее определяется прошлым, как мы наивно считаем, а прошлое определяется будущим, пусть даже этого будущего пока еще нет. Такой вот обратный детерминизм.
– То есть все это может выглядеть совершенно иначе, – задумчиво говорит Профессор. – Стрела времени, по определению Хокинга, действительно существует, в том смысле, что мы помним прошлое, а не будущее. Но это память отдельного человека или всего человечества, а есть еще память Вселенной, выраженная в ее универсальных законах. Нам эти законы пока неизвестны.
