В «синей» комнате ожидания оказался Тихонов. Все время, пока я переодевался после душа, он косился на меня и хотел спросить, но не решался. Наконец не выдержал:
— Слышь, Сань… ты, когда запрыгнул на противника со спины и перевернул его кувырком… Это было нечто!
— Спасибо, Володя, — кивнул я, натягивая джинсы.
— А… э… научишь?
Меня спас Витаутович. Вызвал огонь на себя, рассказывая и немного — показывая парню последовательность действий. У Тихонова горели глаза, видно, что ему интереснее попробовать прием, чем идти в ресторан.
У выхода ждал официант, который проводил меня, тренера и Тихонова в ресторан, где уже во всю шло веселье. Снегурочкой была Эрмина, жена Достоевского, Дедом Морозом… А черт его знает, разве за белой бородой поймешь?
Все столики были заняты, пустовал лишь один, возле ведущих. Точнее не пустовал, там был Барановский и четыре пустых тарелки. Официант привел нас к этому столику. Я окинул взглядом стол, и желудок взревел раненым буйволом. Поросенок жареный целиком, гусь рождественский, дичь всякая мне неведомая, рыба, креветки, осьминожки, куча салатов… Нехило номенклатура питается, небось с Дальнего Востока утренним рейсом?
Но хотелось мне другого, а все знают, что гештальт надо закрывать.
Я сел и попросил у официанта:
— Мы обедали у вас сегодня, и были котлетки с пюре. Можно мне порцию?
Официант округлил глаза, но взял себя в руки, записал мои пожелания в планшет и удалился, а я, чтобы не захлебнуться слюной, налег на греческий салат. Огромных усилий стоило не грести все подряд и не давиться, как голодающий.
Котлеты принесли минут через двадцать, в полдвенадцатого.
Только я собрался на них наброситься, как о спинку стула оперлась Вика Лесневич, нависла надо мной. На ней было короткое платье, такое… как чешуя. Будто с одной змеи кожу сняли, а на вторую надели.
Витаутович оглядел ее с головы до ног, взял рюмку коньяка и удалился. Я с сожалением посмотрел на котлеты, на Вику, снова на котлеты. Вспомнил: «Чего тебе надобно, старче?» Вика хотела помириться и еще немного — меня. От ее похотливого желания у меня и самого слегка кровь забурлила, и начал просыпаться боевой боец в штанах.
— Александр, можно тебя на пару слов?
Вика отхлебнула из бокала и сделала несколько шагов в сторону, к пальме, где в клетке вниз головой висел попугай Гарри. Я с тоской посмотрел на котлетки, с которыми меня снова разлучали. Вика провела кончиком языка по алым напомаженным губам и проворковала:
— Сань, ты зла на меня не держи. Ну, сглупила. Выпившая была, голову потеряла.
— Дур-ра, дур-ра, — крикнул Гарри.
Он, конечно, говорил «дурак», но последний звук проглатывал, и получалась «дура» на французский манер.
— Да я забыл уже, — улыбнулся я, страстно желая вернуться за стол, куда пришел Тихонов, но без тренера.
— А я нет, — она снова облизнулась.
— Дура хочет! Хочет! — крикнул попугай, распушил хохолок и закричал пронзительно: — Жр-р-рать! Куш-ш-шать! — И вдруг задал вопрос с интонациями Достоевского: — Да?
Видимо, слепил эту фразу из «Гарри дурак» и «Гарри хочет кушать», но получилось забавно.
Вика посмотрела на него злобно, я пожелал ей хорошего вечера и вернулся к своим котлеткам, огляделся по сторонам и приступил к трапезе.
Мать моя женщина! Это была пища богов! Сто лет ни я, ни Звягинцев не ели домашних котлеток — сочных и ароматных, тающих во рту. Огромных усилий требовалось, чтобы не закатить глаза и не замурлыкать от удовольствия. Вот он, момент истины! Только ради этого стоило победить.
Владимир Тихонов и Дмитрий Барановский тоже проголодались и были заняты поглощением пищи. «Самый голодный столик», — подумал я, отрезая себе кусок гуся, индейки или что оно такое и накладывая родное оливье и сельдь под шубой.
За пятнадцать минут до боя курантов включился огромный экран, где вместо традиционного некрошоу престарелых поп-див замелькали кадры достижений Советского Союза: новые модели авто, на мой вкус не уступающие западным, профессор, изобретший ноотроп, улучшающий регенерацию нейронов, космическая станция многоразового использования, где получилось добиться эффекта гравитации, новый марсоход, новый рекорд, побитый нашими легкоатлетами, автомобильный завод, построенный в ЦАР и ориентированный на африканский рынок. Звучало как пропаганда, и выглядело как пропаганда, и было по сути пропагандой, но как же хотелось, чтобы это было правдой. Похоже, так и есть, не станут в стране, где лидер — одаренный, совсем уж выдавать желаемое за действительное. Наверняка с таким лидером есть ресурсы и возможности для реализации всего этого!
Сколько же всего об этом Союзе я еще не знаю! Например, про наши военные базы в Африке! И все это — под одухотворяющую музыку, аж сам поверил, что светлое будущее уже наступило. Значит, не все так плохо, и одаренные справляются со своей ролью?
И вот он, таинственный генсек Павел Горский — умудренный сединами мужчина с молодым пытливым взглядом. Шестьдесят с копейками ему точно не дашь. Максимум — пятьдесят, и то за счет седины.
Его поздравление было содержательным, в меру душевным, в меру пафосным. Но главное — верилось в каждое его слово: и что уже хорошо, а станет еще лучше, нужно только быть ответственными, жить по совести и любить свою Родину. Его речь напоминала капельницу, вводящую капли радости внутривенно — и прямо в мозг…
Так, стоп! Генсек наш — главный одаренный. А что, если он сейчас внушает? Я оглядел собравшихся: все бросили есть и вперились в экран, кто-то слушал сосредоточенно, кто-то улыбался. Горский поднял бокал и завершил речь:
— С Новым годом, товарищи!
Под бой курантов, хлопки фейерверков и звон бокалов люди принялись поздравлять друг друга, обниматься, целоваться. Башка с новой силой разболелась, как и ушибленные ребра, и только я подумал, что пора идти домой, как к нашему столику подошел человек-кузнечик Аверин.
— Александр, извините, с вами хочет поговорить товарищ Вавилов.
Промокнув рот салфеткой, я направился за кузнечиком под прицелом любопытных глаз Дмитрия и Владимира. Поднялся по лестнице на второй ярус, заметил столик Вавилова, сидящего в окружении своих женщин. Столик Шуйского находился в самом конце и в тени, лиц собравшихся было не разглядеть.
Генерал помахал мне рукой, и одна из трех внучек сдвинулась, а Аверин поставил на угол стола еще один стул, куда меня и усадили. Лесневич поглядывала на меня из-за соседнего столика, а с противоположного конца этого сверкала синими глазищами Лизанька. Я смотрел на нее в упор. Она хотела, чтобы я лишился дара речи или меня хватил инфаркт, потому что я могу разболтать, где она пропадает ночами. А я будто видел себя со стороны — побитого, помятого, с заплывшим глазом. Красавец, в общем.
