ей исполнилось три года, дед купил в подарок сыну «жигули-копейку»; Карп Михайлович сто раз повторял не без гордости: цвет — «лунная ночь». Он же и отобрал машину у Максима, как только обнаружил, что сын склонен к запоям. Автомобиль перешел к Клавочке, которая в свои шестьдесят с гаком на удивление быстро освоилась и лихо гоняла в сельпо за продуктами, на колхозные поля — за кукурузой и свеклой, и даже отправлялась в город на рынок — торговать. Она набивала «жигуль» под завязку мешками и ведрами, брала с собой младшую дочь и катила в Белгород, а то и в Харьков — в зависимости от того, где цены на данный момент стояли выше.
— Ты машину отдал бабушке в тот год, когда мама умерла? — погромче, чтоб точно расслышал, спросила Александра снова очнувшегося деда.
— Точно так, — засопел он. — Не кричи, сядь ближе… — Она подошла и села. — Зачем пропойце машина? Папаша твой всему разучился, руля удержать не мог. Гаража не нажил, машина ржавела впустую… А у них с Надеждой все и без того к бесу разладилось…
Это Александра и сама помнила — чуть ли не ежедневные безобразные ссоры. По ее мнению, во всем был виноват отец. Мама — нежная, красивая, добрая — была несчастной женщиной. Она часто плакала — молча, тайком, отчего сразу дурнела: крупный мягкий рот дрожал, как у старухи, выпуклые, сберегшие синеву глаза тускнели, подбородок прыгал, кожа на лице морщилась. Мама к тому времени бросила работу; лишь изредка, чтобы только не сидеть дома, ходила на дом к богатым клиенткам делать маникюр, педикюр и стричь их мужей — она была «мужским мастером». Отец приносил неплохие деньги и запрещал ей работать, и мама, томясь, всю свою нерастраченную энергию тратила на дочку. Савелий к тому времени был уже взрослым парнем и поступил в то же училище, где теперь преподавал Максим Карпович Смагин…
— Как только ты родилась, — говорил дед, незряче уставившись в потолок, — в твоего папашу будто нечистый вселился. Все ему не то и не так… Даже имя твое не нравилось, потому что выбрала его Надежда, а не он… Мы-то к ней скоро привыкли, да и спеси в ней поубавилось. К тому же мама твоя оказалась толковой хозяйкой и матерью… Однако деревней все равно как будто брезговала. Родом она из Харькова, хотя я по сей день не в курсе, кто ее родители. Нам, во всяком случае, она сказала, что оба умерли в войну. А бабушка слышала стороной, что мамаша ее была еврейкой и нагуляла дочку от женатого поляка, но правда это или нет, не знаю… С Максимом они были одногодки, и когда познакомились, она жила у какой-то подруги. Да и мужу своему твоя мать тоже ничего о себе не рассказывала, а в загсе взяла его фамилию. Отчество-то у нее вроде нормальное — Петровна. И все равно я ей никогда не верил.
— Почему?
— Помечтать любила. Такие всегда врут…
— И что дальше? Чего они так ругались?
— Вот пристала, чисто репей, — рассердился Карп Михайлович. — Ступай отсюдова, дай передышку… Нет, сиди! Сначала, пока он служил в части, все шло хорошо. Но как только вернулись в Харьков, получили жилье, а Максим защитил кандидатскую и закрепился на должности, — началось. Как раз перед тем и ты родилась.
— Так почему? — упрямо повторила Александра.
— Да он сына хотел, а не тебя!
— Но ведь потом Валик появился — вот и сын… — растерялась она.
Тут дед исподлобья на нее покосился, пошевелил бровями и пробуровил уж совсем непонятное:
— В твоем брате смагинской породы капли нету. — А потом, уже раздражаясь, добавил: — Иди себе, Сашка. Устал я от вас!..
Александра ушла; последняя несуразная фраза Карпа Михайловича зацепилась в ней, но не так крепко, чтобы тревожить. Деду было уже столько лет, что он мог и заговариваться, а соваться с расспросами к бабушке было бесполезно…
Бабушка Клавочка всегда казалась ей существом необычным, как бы нездешним. Хрупкая, легконогая, похожая на птичку колибри, однако физически очень сильная и с отменным здоровьем, она не любила лишних слов и эмоций и всегда поступала по-своему. Бабушка давно уже жила отдельно от деда в небольшой комнатке, дверь в которую в ее отсутствие наглухо запиралась. Туда никто не допускался, но Александре однажды повезло на минутку заглянуть в ее святилище. Там были светлые обои, на кровати — шелковое покрывало, трюмо и небрежно брошенный на спинке стула атласный халат — бордовый в зеленоватых лилиях. Бабушка подкрашивала седые, похожие на слегка запыленный комочек тополиного пуха, волосы обычной бельевой синькой, а когда садилась за руль, то надевала специально сшитые младшей дочерью брюки со множеством карманов, свитер с оленями и овчинный жилет. По тем временам такой наряд в деревне был диковиной. Руки бабушка берегла — на ночь мазала сливками и медом, но грим для лица не признавала. С возрастом оно покрылось сеткой мелких морщин.
В войну Клавдия закурила и больше уже не расставалась с папиросой, несмотря на бурчание деда. Позже она пристрастилась к крепким кубинским сигаретам, которыми ее снабжала знакомая продавщица в сельпо, а когда те исчезли, снова перешла на папиросы. Казалось, бабушка нисколько не интересуется домом и хозяйством, однако это было чистой видимостью и одним из проявлений ее причудливого характера. Главной ее заповедью было — давать другим возможность делать то, что у них получается, но все держать под контролем.
В последний раз Александра видела бабушку на похоронах Карпа Михайловича Смагина.
Похороны запомнились, потому что Клавдия постановила предать мужа земле не где-нибудь, а непременно в городе. К счастью, стоял сухой прохладный сентябрь, и дед не спешил с распадом. Одеревеневшее, спеленутое, как мумия, простынями тело затолкали в багажник «жигулей», что само по себе было непросто, бабушка заперла дом, усадила рядом с собой заплаканных дочерей и бессловесного зятя и помчалась в Харьков.
Там она развернулась по полной: Карп Михайлович был погребен по тогдашнему первому разряду, разве только без салюта и почетного караула. Александру с Валентином приволок на Второе городское сильно нетрезвый отец; по его же настоянию из Бикина военно-транспортным бортом успел прилететь мрачный и всем недовольный Савелий, только что начавший службу в звании старшего лейтенанта.
Дед лежал в лакированном гробу на три размера большем, чем следовало бы, окруженный венками, хризантемами и волнами белого атласа. Его восковое лицо разгладилось и выглядело умиротворенным, плешивый затылок тонул в белоснежной кружевной подушке, а на малиновых бархатных подушечках поменьше поблескивали боевые награды. Немногочисленные
