– Понятия не имею, о чем с ними разговаривать.
– А потом недоволен. Те, кого я нанимаю, тебя не устраивают.
– Я рад, что тебе хоть кого-то удается нанять.
– А потом забываешь, как было без них. И начинаешь их ненавидеть и требуешь, чтоб я их выгоняла.
– Подыщи молодую, неужели не можешь? Неужели не можешь взять студентку-психолога?
– Нам нужна не приходящая, а чтоб была с ним неотлучно. Она должна делать решительно все. Сам он ничего не может. Ты предпочитаешь не замечать неприятного.
– А ты?
– Неужели тебе не стыдно лезть ко мне, когда мы говорим о детях, хотя бы и о Дереке?
– А что такого?
– Ты меня заставлял даже в день, когда умерла моя бабушка.
– Когда умер твой отец, я тоже был не прочь.
– Не смей так говорить. Ты же знаешь, каково мне было.
– Одно другого не касается.
– Зато меня касается. Мне от этого не по себе.
– А мне-то почему должно быть не по себе?
– По-моему, так себя не ведут.
– Хочешь, чтоб я ушел? Если хочешь, я уйду.
– По-моему, так не полагается. Это неприлично. Сама не знаю. Мне от этого не по себе.
– Ты разве не любишь вести себя неприлично?
– Нет. Это ты любишь.
– Я люблю тебя на ощупь.
– Я что ж, грубая? Я бываю вульгарной?
– Ну вот. Да, теперь мне и правда совестно. А все из-за тебя. Вечно ты затеваешь разговоры. Не так уж и часто мы в это время разговариваем о детях или о чем-нибудь серьезном.
– Я чувствую, это неприлично.
– Тогда я уйду. Так мне это не в радость. Хочешь, чтоб я ушел?
– Вот так в постели говорить о том, чтоб его отправить из дому.
– Ты сама завела этот разговор. Не я. Так что же не прилично – разговор? Или я?
– Ты меня любишь?
– Стараюсь. Изо всех сил. Чувствуешь, как стараюсь?
– Не надо так.
– Так?
– Я не про то.
– Так?
– Пошел ты знаешь куда…
– Запри дверь.
– Сам запри, раз тебе так не терпится.
– К черту старую суку.
– Господи, какой ты дикарь, – говорит она; на сей раз это крик души.
– Богохульствуешь, – говорю я в ответ. – Вот бы тебя сейчас услыхал твой новый священник. Пари держу, он бы не прочь увидеть тебя сейчас. Ты разве не рада, что я дикарь?
– Не испытываю никаких чувств.
– Чувств, – подхватываю я. – Чувств – сколько хочешь. Потрогай, вот они мои чувства.
– Ничему я не рада.
– Чего ты хочешь?
– Сама не знаю… Я готова.
– Сейчас запру дверь.
– Буду искать няньку.
– По-моему, он теперь гораздо лучше, правда?
– Нет.
– По-твоему, нет?
– Нет. Ты всегда так говоришь.
– А если не говорю, ты сама говоришь.
– Знаю, – соглашается она.
– По-моему, он больше прислушивается. Он теперь понимает. Старается держать себя в чистоте.
Она решительно мотает головой.
– По-моему, ему от нее никакого толку.
– Ты не согласна?
– Нет. У него не может быть никаких улучшений. Никогда. Так считают врачи.
– Тогда давай прогоним эту старую суку. Мы все ее терпеть не можем. А она – нас. Она прямо как миссис Йергер в старости, только дряхлее.
– Что еще за миссис Йергер?
– Я у нее под началом работал. Давно, мальчишкой.
– А этим с ней занимался?
– С ума сошла. Она была старше моей матери.
– Я сказала, я готова. Чего ж ты тянешь?
– А мне нравится. И тебе вроде должно нравиться. Она была как бочка, а груди никакой.
– Как у меня?
– Совсем не так.
– У меня маленькая грудь. Ты сам говоришь.
– Не такая уж маленькая. Как раз мне по вкусу.
– А других не пробовал?
– Никогда.
– Дверь запер?
– Угу. Ты-то что так беспокоишься?
– Вошел?
– Раскройся.
Когда я занимаюсь любовью с женой, я иной раз закрываю глаза и, чтоб придать остроты, стараюсь думать о ком-нибудь поинтересней, чем миссис Йергер или эта старая ведьма, нянька Дерека. Стараюсь думать о розовой, цветущей Вирджинии и не могу; поначалу она вся шелковистая, дурманяще душистая, но воображение скоро отказывает мне, она блекнет, и вот уже она такая, какой была бы сегодня, если бы в расцвете лет (хотя ей-то это вовсе не казалось расцветом, ха-ха) не покончила с собой: приземистая, крепко сбитая, болтливая зануда (такая же, как почти все. Пусть бы уж эти поборницы женской свободы поскорей сами дали себе волю и стали более подходящими партнершами для любителей секса вроде меня. И друг для друга), чуть не на десять лет старше моей жены (вот черт, ну почему только одни камни с годами не меняются?) и физически куда менее привлекательная, очень ясно представляю – крупные поры, платья с глубоким вырезом, из которого выпирают морщинистые прелести, чересчур нарумянена, чересчур много хихикает, а властный, пронзительный голос режет ухо. Нет уж, с женой куда лучше – и я открываю глаза и смотрю на нее. (Хорошо бы у меня и вправду была в городе эдакая лихая секс-бомбочка и дома являлась бы мне в эротических мечтах. Но нет у меня такой: чуть не все девчонки, которые мне достаются, печальны – каждая на свой лад – и пресноваты. Так что приходится мне в моих сексуальных фантазиях употреблять собственную жену, даже в те минуты, когда я тем самым с ней и занимаюсь. Вот до чего верный муж. Бывает, окажусь в постели с какой-нибудь девчонкой – в городе или за городом, – и сразу об этом пожалею, и тогда закрываю глаза и воображаю, будто со мной собственная жена. Какова преданность. Жена могла бы гордиться, узнай она, что я вспоминаю о ней в таких случаях, только вряд ли я ей про это расскажу. Ей это, пожалуй, не очень понравится.)
Моему мальчику не нравится, когда дверь нашей спальни заперта (и он так и говорил, пока чутье не подсказало ему, что тут пахнет сексом. Наверно, однажды дочь прямо ему сказала: – Они там трахаются).
И еще ему не нравится, когда нянька Дерека хватает его своими жирными и дряблыми руками с узловатыми пальцами и прижимает к затхлому, мятому лифу (мне бы тоже не понравилось. У нее, как у миссис Йергер, массивный неопрятный фасад, а за ним все дряблое, отжившее), и он уже не раз горько и униженно жаловался матери:
