Вино меня не очень привлекало, я считала его слишком горьким.
– Давайте одеваться! Мне совсем не хочется опоздать. Дениза помогла мне надеть первую нижнюю юбку, жесткую и накрахмаленную так, что она торчала во все стороны и очень шуршала. Вторая юбка была мягкая, шелковая, пышно обшитая малинскими кружевами, и застегивалась на талии плотной тесьмой.
Со двора донесся стук подъезжающего экипажа. Я бросилась к окну.
– Маргарита, это приехала мадам Бертен! И господин Лео-нар, он тоже здесь! Идите же, встречайте их!
Я вся дрожала от нетерпения и быстро вытаскивала из волос шпильки. Роза Бертен, самая знаменитая модистка во Франции, мастерившая наряды для самой королевы, приехала про просьбе моего отца, чтобы навести последний блеск на мое платье. Лео-нар, королевский парикмахер, должен был делать мне прическу…
Для укладки волос по последней моде требовалось огромное искусство. Леонар был виртуозом своего дела. В то время как я, закрыв лицо бумажным щитком от пудры, сидела перед зеркалом, Леонар, щелкая гребенками, порхал вокруг моей головы, что-то придумывал, что-то колдовал…
– По правде говоря, волосы у вас чудесны без всякой прически! – восклицал он. – Но в моей прическе они будут еще чудеснее!
Он заплетал мои пышные золотисто-белокурые локоны в косы, укладывал их, снова расплетал, замышляя что-то в высшей степени прелестное… На готовую прическу обрушились целые облака душистой рисовой пудры – для того, мол, чтобы сверкали изгибы прядей. Я несколько раз чихнула, несмотря на бумажный щиток, а Леонар тем временем с ловкостью истинного мастера вплетал в мои волосы ароматные алые туберозы, изумительные своей свежестью. Их только что привезли из лучшей теплицы Парижа.
Волшебство с волосами продлилось без малого два часа. Затем наступил черед шеи и плеч – их нужно было растереть миндальным молоком, и это тоже была обязанность парикмахера. От пудры я отказалась, тщеславно уверенная, что мои плечи, сверкающие белизной и юной прелестью, хороши без всякой пудры.
Двое служанок с огромной осторожностью застегнули рубиновые пряжки легких туфелек на моих ногах. Туфли были турецкой работы, с тоненькой подошвой и крошечным каблучком, расшитые мелким розовым жемчугом и застегивающиеся крест-накрест рубинами и шелковыми алыми лентами, обвивающимися вокруг стройных щиколоток.
– Платье, я хочу видеть платье! Оно готово уже или нет?
Портнихи под начальством Розы Бертен внесли в комнату только что законченное платье. Я вскрикнула от восхищения…
Ослепительное, ярко-вишневое, из китайского бархата платье раскинулось на крошечном диване. По бархату летящими узорами выделялись набивные цветы из блестящего муара, широчайший подол был украшен атласными разводами. Все это великолепие было подернуто сверху полупрозрачным тончайшим муслином, окутывавшим юбку, как мерцающее искристое облако. Вишневый бархатный корсаж, расшитый золотыми розами, создающими замысловатый, сверкающий и изящный узор, освежался белоснежной пеной пышных венецианских кружев, которыми были отделаны вырез лифа и разрезные рукава.
В довершение всего это чудо сверкало, сияло и переливалось мириадами драгоценных камней, которыми были затканы и атласные разводы, и лиф, и пышные рукава.
Задыхаясь от радости и восхищения, я с помощью служанок надевала бальное платье. Оно шуршало, шелестело, благоухало, приводя меня в еще больший восторг… Отец недаром говорил, что я буду выглядеть лучше всех даже в Версале. При всей своей неопытности и неосведомленности в делах света я сомневалась, что кто-то – включая даже королеву – будет одет лучше меня.
Служанки поспешно раскрывали коробки с золотой тесьмой, перьями и, главное, – драгоценностями… К сегодняшнему выходу мне полагался роскошный рубиново-алмазный гарнитур – изящное, не слишком броское, но очень элегантное ожерелье, рубиновые сережки, дрожавшие, как капельки росы, на почти незаметной застежке, и легкая, вычурно изогнутая диадема, усыпанная бриллиантами и гармонично подсвеченная алым огнем тубероз. Наконец, мне полагались еще нежно-розовые шелковые перчатки, доходившие до локтей и застегивающиеся крошечными топазовыми пуговками.
Я смотрела на себя в зеркало, не в силах слова вымолвить от восхищения. Никогда еще я не казалась себе столь красивой. Пышная, изысканная волна волос, туберозы в отливающих золотом локонах, безупречные плечи, белизна которых соблазнительно оттенена вишневым бархатом, полуобнаженная упругая грудь, чуть прикрытая розовым муслином… Глаза у меня сверкали, затмевая блеск бриллиантов, и зрачки стали такими густо-черными, как бархат. Легкие румяна, чуть нанесенные на скулы, теперь вспыхнули естественной краской восхищения и тщеславия, счастья и предвкушения успеха. Губы розовели в пленительной улыбке без всякого кармина.
– Боже мой, – сказала мадам Бертен, – вы – сама юность, сама свежесть! Вы прелестны как весна, мадемуазель. Версаль будет покорен вашим очарованием.
Я вспыхнула еще больше. Теперь, услышав похвалу самой Бертен, я могла ни о чем не волноваться. Меня даже перестало огорчать то, что за окном был серый дождливый день, дул ноябрьский ветер, и погода совсем не настраивала на празднество.
– Мадемуазель! – сказал Дениза, входя в комнату. – Его сиятельство приказал вам поторопиться, карета уже заложена, и ваша мачеха уже готова.
Я забыла обо всем. Мыслями я уже была в Версале, и сознавала только то, что должна быть крайне осторожна, чтобы не измять платье и ни в коем случае не испортить прическу.
В Версале я бывала и прежде, но никогда не попадала внутрь дворцов. Сейчас восхитительные красоты парков, прудов, пещер, фонтанов и версальских гротов были скрыты ноябрьской темнотой. Сеялся мелкий дождь, и иллюминацию не зажигали.
Зато как гремел музыкой и сиял огнями сам дворец!
Мраморный двор был полностью заставлен каретами, в которых приехали на бал аристократы. По лестницам поднимались десятки, если не сотни, людей, – дамы с веерами и служанки с их вещами, аристократы и лакеи, дворцовые служащие и министры. В глухих углах можно было увидеть целующихся. Поначалу я с любопытством озиралась по сторонам, но потом, почувствовав твердое пожатие отцовской руки и вспомнив монастырские уроки, стала держаться с высокомерным достоинством, под которым наверняка легко угадывалась робость девушки, впервые попавшей в свет.
Отец, поддерживая под локоть свою жену и меня, поднялся по лестнице. Два смешных негритенка несли за мной легкий шлейф, который полагалось снимать, приступая к танцам.
– Надо бы привести себя в порядок, – сказала мачеха.
– Хорошо, дорогая. Я буду ждать вас в Эй-де-Беф,[44]– отвечал отец с улыбкой, а сам уже устремлялся навстречу своей драгоценной маркизе де Бельер, выглядевшей сегодня просто ослепительно.
Мачеху это мало волновало. Вероятно, промелькнула у меня мысль, ей есть у кого искать утешения…
