За эту великолепную идею, архитектуру, костюмы, режиссуру и техническое исполнение группа создателей города получила государственную премию по закрытому списку, а жители – благодарность за добровольное сотрудничество.
И спаниель получил благодарность вместе со всеми.
Наутро Непоседов перенес из кареты в подъезд другую уже невесту по кличке Начинка, и она тут же, едва затворились двери, прилипла к нему жадным телом, перемазала румянами, пудрой и накрашенными губами.
Как дождалась наконец своего.
– Всё, – сказал. – Я с вами не играю.
И его перевели – за строптивость – из первых любовников в третьи пожарники.
Лишили сольных концертов...
Светлая синева проглядывала сквозь кусты.
За углом крематория.
Яркий фонарик на белёной стене.
Плечи подрагивали. Слеза пряталась за ресницами. Прямые волосы непокорно валились на лицо.
– Красавица...
Дрогнула.
Увидела его.
Узнала.
Слеза встала, не скатываясь.
– Плачешь?
– Плачу, – сказала послушно.
– Жалеешь?
– Жалею.
– Ты ей завидовала?
– Ей, – повторила. – Еще как.
Помолчала. Поморщила задиристый носик. Надула пухлые, балованные губы. Миленькая, но недотрога. Недотрога, но очень уж миленькая.
– А меня? – спросил. – Тоже хотели убить?
– Тебя – нет. Из-за тебя и хотели.
Понизу, в прогале кустов, Непоседов углядел ноги в туфельках: тонкие, сильные, дерзко открытые, с высоким стремительным подъемом.
– Граждане! – сказал сам себе. – Чего мы ищем на стороне, граждане? Чего суетимся? Всё, что надо, приходит само.
Взял за руку и повел за собой.
Она шла покорно, опустив глазки, дробно постукивала каблучками, ее ладонь покойно лежала в его руке.
Выходили из дверей девочки. Подростки. Еще неостывшие с похорон.
Увидели его. Узнали. Замерли в потрясении. Следили пристально, напряженно, взволнованно, в пронзительной ревности – без надежды-пощады.
А она нарочно шла медленно...
В такси спросила:
– Вы чего делали? В подъезде?
– Когда?
– А тогда. С нею.
– Ничего.
Не поверила.
– Такое рассказывали...
И засмеялась, как распахнулась настежь...
Был коридор, длинный и нескончаемый, со многими дверями по сторонам.
Была комната, пыльная и запущенная, с прикнопленной калькой на полу.
Было затхло и тихо.
Только шуршание одежды – осыпающимся, шелестящим шорохом, слабые прерывистые выдохи, как на легком бегу.
Далекий фонарь за окном высвечивал победное, наискосок: "Как прекрасен этот мир!" и зыбкий, неясный контур, который боязливо освобождался от покровов, словно бабочка выходила на свет из неуклюжего кокона, застенчиво расправляла несмелые крылья.
Грохнуло в коридоре корытным бряканьем, гикнуло и гаркнуло, пакостно заулюлюкало, и трепетный контур уродливо сломался, с испуганным писком метнулся вниз и вбок. Тоненько заплакала обиженная девочка, скорчившись в углу, поджав к груди голые коленки, открытая, беззащитная, без спасительных покровов. А Непоседов гладил ее по плечу, по спине, по выступающим детским позвонкам, восторженным ныряльщиком опускался в далекие прозрачные глубины, где сотнями лежали на песчаном дне диковинные раковины с запрятанными в них переливчатыми жемчужинами.
– Одевайся...
Потерлась головой о его плечо, виновато заглянула в глаза:
– Не сердись... Не сердись, ну!
– Ты что... Я тебе благодарен.
И проводил до дома.
Хлопнула входная дверь, басом пропела витая пружина и заколебалась, утихая, будто улетела редкая, диковинная птица, а ветка еще качалась.
– Граждане, – сказал Непоседов пустой улице. – На эту девочку стоит потратить жизнь, граждане. Пойти на жертвы, на муки, на лишения. Готовы ли мы на муки, граждане?..
Ночью ему приснился сон.
Грустный и тревожащий.
Играет музыка – к последнему расставанию. Провожающие хлюпают в платочки. Служащая готовит молоток с гвоздем. А Непоседов стоит на постаменте, печальный и заплаканный, пожимает – как цепляется – протянутые руки.
Трогается постамент, опускается без возврата, а он глядит, запрокинув голову, на дорогие ему лица, склонившиеся в слезах, и створки медленно перекрывают потолок, свет, жизнь...
– Будет с тебя, – сказал на это органист Всячина. – Наигрался у нас. Уходи давай.
Да он и сам уже понял.
Будет с него...
9
Наутро случилось невозможное.
Рассказать – не поверите.
Пришел поезд и ушел поезд, как оно и положено, а на перроне остался незнакомец, что стоял на коленях и бил поклоны лбом об асфальт.
Рядом стоял саквояж с иноземными наклейками.
– Родина! – взывал незнакомец на понятном всем языке. – Я вернулся к тебе, родина! Ты слышишь? Баламут вернулся! Толсторожий дурень!
Был он старенький уже, но упитанный, круглоголовый, круглобокий и ненашенский, в клетчатых штанах до колен, в клетчатых гетрах , в клетчатой шляпе с перышком.
– Родина! – уговаривал. – Прости меня, родина! Не упрекай и не осуждай! Старого учить, что мертвого лечить.
Возвышался в остолбенении шпрехшталмейстер Шелудяк, глупый и величественный, завидуя незнакомцу без осознанной пока причины.
– Передайте всем, – попросил тот с колен. – Вывезен еще ребенком. Фамилия – Баламут. Разума нет, только дурости много. Прошу политическое убежище.
– Баламут! – объявил Шелудяк на весь цирк. – Разума нет! Просит политическое убежище!
Незнакомец шустро вскочил с колен и пошагал через площадь.
В кафе.
Перышко на шляпе покачивалось над головой задорным петушиным гребешком.
– Что вы едите? – спросил у Дурляя, который закладывал пищу за обе щеки.
Дурляй не удивился. Ему было некогда. На тарелке лежала еда, и на беседы он не разменивался.
– Курица, – определил незнакомец и попросил у официанта: – И мне курицу.
Официант обмер.
– Вам... – пролепетал. – Не положено...
– Родина, – укоризненно сказал незнакомец. – Неужели твой блудный сын не заслужил курицу? Я заплачу, родина. В иностранной валюте!
