В рассказе Полиэна выступают две группы пособников Панэтия: так называемые конюхи (ηνίοχοι)[291] и пельтасты. Под последними надо, очевидно, понимать какую-то часть (может быть, отдельное формирование) тех самых «бедных и пехотинцев», к которым в принципе обращался Панэтий со своим подстрекательским словом. Использование Полиэном для обозначения этих воинов термина «пельтасты», которым с конца V в. обычно обозначали профессиональных наемных солдат с облегченным вооружением, надо отнести на счет небрежности античного автора. Наемниками они, во всяком случае, быть не могли, и если что и могло оправдать применение к ним термина «пельтасты», так это их легкое вооружение.
Что же касается «конюхов», то это, по всей видимости, были личные слуги аристократов-всадников. Использование для их обозначения несколько архаичного термина (ηνίοχος — слово, популярное в ранней поэзии, у Гомера и лириков, где оно обозначает возничего на колеснице), возможно, объясняется прямым заимствованием Полиэна из своего сицилийского источника. Так в Леонтинах по древней аристократической манере, заимствованной с родины, где некогда знать выступала в подход на колесницах, могли называться слуги конных воинов-аристократов. Из какого социального слоя вербовались эти слуги—из свободных людей или из рабов —решить трудно. Это могли быть свободные простолюдины, бедняки, связанные какими-нибудь клиентскими отношениями с всадниками.[292] Но нельзя совершенно исключить и другую возможность, что эти «конюхи» комплектовались из людей подневольных,[293] скажем, из туземных земледельческих рабов, наподобие того, как это было с илотами в Спарте (о привлечении этих последних к вспомогательной военной службе см., например, Her. IX, 28-29).[294]
От частных деталей вернемся к рассмотрению предания о Панэтии по существу. Рассказ Полиэна завершается на том, что восставшие, учинив избиение всадников, «захватили город и провозгласили Панэтия тираном». Последнее — конечно, преувеличение. Как уже было указано Эд Фрименом, ни тогда, ни в другом каком-либо подобном случае ни один узурпатор не мог позволить себе такого откровенного жеста — провозгласить (или распорядиться провозгласить) себя тираном.[295] Принятие в качестве официального титула такого одиозного прозвища лишило бы свежеиспеченного властителя всякой возможности продолжать демагогическую игру, вести политический диалог с подчиненной, но не упраздненной общиной граждан. На это не мог бы пойти ни один узурпатор![296]
Но, за вычетом этой неточности, заключительный пассаж Полиэна вполне достоверен, и он подтверждает то, что как будто бы следует и из более общих упоминаний Аристотеля, — что Панэтий действительно сверг правящую в Леонтинах олигархию и сам утвердился у власти. О дальнейшем источники молчат. Поскольку о правлении Панэтия никаких воспоминаний не сохранилось, надо думать, что его тирания была непродолжительной, а затем, после смерти или устранения Панэтия, в городе вновь утвердилась олигархия.
Этим, однако, не перечеркивается историческое значение тирании Панэтия. Во-первых, в самих Леонтинах она могла привести — после Панэтия и под впечатлением от его выступления — к некоторой модификации старинного строго аристократического строя в сторону более умеренной олигархии. Можно допустить, что и в Леонтинах, как и в некоторых других аристократических полисах в подобной ситуации (в Сиракузах, в Гераклее Понтийской),[297] была расширена прослойка полноправных граждан за счет включения в их число наиболее видных представителей демоса, состоятельных граждан.
Далее, события в Леонтинах могли воздействовать в том же смысле и на правящие аристократические группировки в других халкидских городах Сицилии, т. е. в Катане и Наксосе. Замечательный факт: в Ка-тане, по-видимому, вскоре после выступления Панэтия Леонтинского является в качестве избранного общиною законодателя Харонд, сам происходивший из средних слоев (των μέσων πολιτών, см.: Aristot. Pol., IV, 9, 10, p. 1296 a 18-21), но действовавший в духе умеренно-аристократическом (ср.: ibid. IV, 10, р. 1297 а 8 sqq.).[298] По свидетельству Аристотеля, разработанное Харондом законодательство было принято не только в Катане, но и в других западных халкидских городах (ibid., II, 9, 5, р. 1274 а 23-25), т. е. стало быть, и в Леонтинах. И если правильно предположение о временной и логической связи между деятельностью Харонда и леонтинской «революцией», то выходит, что и таким опосредованным путем, через воспринятое позднее из Катаны законодательство Харонда, эта «революция» могла повлиять на последующее политическое развитие Леонтин.
И наконец, последнее по счету, но не по важности: выступление Панэтия имело важное значение исторического прецедента. Сохранение памяти об этом леонтинском авантюристе на протяжении ряда столетий должно рассматриваться как подтверждение того, что им интересовались и, разумеется, не только историки, но и политики. Панэтий показал пример —и по-своему образцовый — борьбы за единоличную власть, и на этот пример могли оглядываться и ему могли следовать последующие сицилийские тираны. А недостатка в тиранах —в прямом соответствии с обилием смут —в Сицилии не было, и среди тех, кто явился еще в архаическую эпоху, выделяется даже несколько весьма ярких фигур, таких, как Фаларис в Акраганте или Дейномениды Гелон и Гиерон в Сиракузах. Однако даже в сравнении с этими по-своему замечательными фигурами Панэтий выступает в особом освещении: для древних он остался первым известным тираном в Сицилии, а новейшая наука подчеркивает, что он был еще и единственным из старших сицилийских тиранов, кто определенно начинал свое восхождение с служения — пусть кратковременного и своекорыстного —[299] народному делу.
