Я и не думал, что эта церемония доставит мне такую радость. Я наконец отблагодарил своего старого товарища по оружию, обеспечив его сыну будущее, которого они не могли ожидать.
Антиох, которого я никогда не называл его первым латинским именем Марк, проявил приятную непринужденность и учтивость, с доброй улыбкой встретив приглашенных, воплощая собой достойную скромность — именно то, что я от него ожидал. Первый раз я увидел его в тоге. Мне понравилась его осанка, и я заметил то, что раньше от меня ускользало: молодой человек красив, о чем свидетельствовали одобрительные взгляды женщин. Может, мне стоило позаботиться о том, чтобы он заключил достойный Понтиев брачный союз, хотя его происхождение и исключало возможность брака в патрициате. Ведь я был достаточно богат, чтобы приобрести моему сыну дочь какого-нибудь всадника с сундуком, набитым сестерциями. Если только у Антиоха не достанет мудрости предпочесть такому супружеству союз с одной из наших сестер… Но проявит ли он такую мудрость?
Я перечитываю эти строки и не без сердечной боли обнаруживаю это имя сына, данное потомку Флавия… Написать его было не так легко. Я очень хорошо знаю, что так долго удерживало меня от воплощения этого замысла с усыновлением: воспоминание о моих собственных детях. Не проходит ночи, чтобы они не наполняли мои сны, дня, чтобы их образы, улыбки, голоса не преследовали меня, — правда, теперь я вижу и слышу их с ностальгией, исполненной ожидания и надежды, а не в состоянии беспросветной тоски, которая некогда заставляла меня призывать смерть.
Господи, почему Ты медлишь возвратить их мне? Сколько еще времени Ты хочешь, чтобы я пребывал в этом мире разлученным с теми, кого люблю, разлученным с Тобой?
Да, мне трудно называть Антиоха сыном, когда я вновь вижу Кая гордо сидящим на лошади, ведомой внимательным и счастливым Нигером; когда я слышу ломкий голос Авла, с восторгом первооткрывателя декламирующего великолепное обращение Цицерона: «Доколе, Каталина, ты будешь испытывать наше терпение?» Трудно называть его моим сыном, когда мне представляются круглые розовые щеки Луция, его доверчивая и нежная улыбка; еще труднее, однако, мне бывает, когда я вновь вижу Понтию в ее торжествующей красоте и представляю себе ребенка, которого она могла мне родить, если бы Богу было угодно… Порой мне кажется, что я предаю их всех, профанируя священное имя «отец», которым только они вправе меня называть.
Но разве не те же чувства обуревали вчера вечером Флавия? Пусть для его же блага, но я похитил у него единственного сына, которого, как я лишь теперь обнаружил, подавленный этим странным открытием, упорно считаю молодым человеком, хотя ему уже сорок пять…
Обычай требует, чтобы я испросил аудиенцию у Кесаря и представил ему того, кто отныне будет носить мое имя. Этого я делать не буду. Первая и самая очевидная тому причина заключается в том, что в настоящее время Нерона нет в Риме. После длительного пребывания в Греции он отправился в Антий; было бы удивительно, если бы он решился вернуться оттуда до первых осенних дождей. Кто знает, буду ли я еще жив тогда?..
Согласно официальным сообщениям, — Бурр умер от опухоли в горле, а то, что Нерон подослал к нему во время этой болезни своего личного врача, свидетельствует о привязанности августейшего воспитанника к своему старому учителю… Октавия… Кто решился бы усомниться, что Августа нарушила скуку своего изгнания в объятиях случайного любовника и что она возбуждала свою страсть, стремясь отомстить за презрение супруга, который развелся с ней? Эта история слишком напоминает то, что произошло с несчастной Валерией Мессалиной, и мне так и слышатся возгласы: какова мать, такова и дочь!
Может быть, Нерон и неповинен во всех тех смертях близких ему людей… Может быть, но я, по примеру всех тех, кто сохраняет хоть каплю здравого смысла, стараюсь держаться подальше от Агенобарба… Я не буду просить аудиенции у государя. Я не пойду приветствовать его в построенном им сказочном дворце, который соединил дом Мецената и старые строения Палатина. Я не увижу сказочных сокровищ, которые он там собирает: статуй Фидия и Праксителя, картин греческих мастеров, которые, как говорят, он охотно показывает своим гостям.
* * *
Я ошибался, полагая, что Кесарь задержится на Юге. Когда прошел слух, что Нерон решил ехать в Грецию и оттуда отправиться морем в Коринф, плебеи взволновались, и государь счел необходимым возвратиться в Рим, по крайней мере на несколько недель. Дабы утешить его, Тигеллин организовал в роскошном зале на другой стороне Тибра вечеринку, шум которой сотрясал весь Рим. Думаю, не стоит говорить, сколь далеко зашло там дебоширство.
Пуденций рассказал мне о том во всех подробностях. Сенаторы дают понять, что весьма шокированы, но я не уверен, что их благочестивое возмущение не объясняется просто тем, что они не были приглашены на эту беспрецедентную оргию. Кай Корнелий вынужден был прервать свои скабрезные анекдоты, когда Пуденциана тихо вошла в комнату. Интересно, что эта некрасивая целомудренная девушка сказала бы, услышав, как ее отец говорит о столь неприличных вещах? Забавно, что Пуденций покраснел, как провинившийся мальчишка, и поспешно сменил тему разговора.
Но Кай Корнелий не единственный, кому было дело до мерзостей, чинимых Агенобарбом. Все те, кто собрался у него тем вечером вокруг святой трапезы, не говорили ни о чем другом, и даже Петр в своем поучительном слове, с которым он по обыкновению обращается к нам, не смог обойти эту тему. Он, обычно игнорирующий гуляющие по Риму слухи, говорил о гнусностях, бесчестии, которые непременно навлекут на Город гнев Божий. Он напоминает о небесном огне, обрушившемся на Содом и Гоморру… Мы с Пуденцием обменялись взглядами: опасно говорить об огне в Городе в июне, когда уже несколько недель не было дождя.
* * *
Я должен был отправиться по своим делам в Кампанью, но что-то удержало меня этой весной от дальней поездки. Чем больше я старею, тем более невыносимой становится для меня мысль о смерти вдали от Города.
Я расплачиваюсь за свою привязанность к Авентинскому холму: жара в начале июля — самое худшее пекло, которое я когда-либо знавал. Даже морской ветерок, который обычно приносит немного свежести, был этим летом всего лишь смолистым дуновением, поднимающим облака пыли. Как-то перед самым закатом я пожелал спуститься к форуму. Носильщики с трудом прокладывали путь для моего паланкина через плотную толпу, которая вытекала на улицу из перегретых помещений. В портиках тоже было жарко и душно. В конце концов нам удалось пробраться через ворота храма Марса Мстителя. Там, среди колонн из черного мрамора, под высокими сводами, было всегда прохладно. Однако мне не захотелось задерживаться там, в капище идолов. Когда я пересекал городскую черту, я вдруг словно заново увидел Рим. Вечернее небо было ярко-сиреневым, последние лучи солнца освещали монументы, с несравненным блеском окрашивая их в золото, бронзу, пурпур. Изможденная жарой толпа, обычно шумная, журчала вялым разговором, подхватываемым пронзительными криками ласточек, проносящихся над крышами.
Чтобы миновать затор, вызванный дорожным происшествием — две повозки столкнулись на перекрестке, — мои носильщики должны были на обратном пути пройти через ряды продавцов скота и мясников. Рабы тащили туши забитых животных, которые оставляли за собой лужи черной крови, вокруг которых роились мухи и слепни. Весь квартал смердел. Некоторые дома так обветшали, что их верхние этажи накренились над дорогой. Из лупанария выходили девицы и, прислонившись к стене, выставляли свои усталые улыбки и безрадостные взгляды. Субура, как и каждый вечер, распространяла запах пережженного масла, дегтя, исправно горящих факелов, пригоревшего сала от мяса, проданного после жертвоприношений, и всяческих нечистот.
