15/27 ноября 1858 г. Штутгарт.Любезнейший Саша!
Пишу Тебе из Штутгарта из дома нашей милой доброй Олли, у которой мы в гостях с 13-го числа вечером. Она мила, как всегда, и очень довольна иметь нас вдвоем под своим кровом. Ехали мы сюда из Ганновера очень долго, потому что в Веймаре, вместо 3 дней, должны были оставаться целую неделю à cause de Günter [194]. В Альтенбурге мы оставались дней 5, были, как всегда, очень хорошо приняты и получили от города диплом почетного гражданства, в которое нас записали со всею семьей.
Тетушка Мария Павловна [195], всегда ко мне с женою весьма милостивая, была в этот раз еще милее и радушнее, чем когда-либо, так же как Карл и даже София, которая очень хорошо сошлась с моей женой. Тетушка много расспрашивала про Россию и много рассказывала про былые времена. Главный предмет разговоров и ожиданий во всей Немеччине теперь составляет перемена Министерства в Пруссии [196]. Первое впечатление, вообще, было удивление, второе – беспокойство и неизвестность насчет будущего.
Карл Веймарский предлагает и чует под всем этим действие интриг Кобурской семьи, под которой он разумеет самого Герцога Кобургского [197], Короля Бельгийского [198] и Английского семейства [199] и очень опасается этого влияния для будущности.
Вообще начинают теперь предполагать, что политика этого министерства будет чисто конституционная, стало быть довольно либеральная, но не знают, будет ли министерство довольно сильно и самостоятельно, pour ne pas se laisser dе́border [200]. Вот все, что я успел подметить насчет вероятной внутренней политики, насчет же политики внешней я ничего не мог узнать.
Во время пребывания нашего в Альтенбурге я получил известие об отправлении «Светланы» из Киля в море. Это произошло оттого, что после последнего письма моего к Тебе из Гамбурга, вследствие усиленных просьб Лисянского, я разрешил ему, если ему удастся вскорости исправить некоторые повреждения в котлах, попробовать добраться до Кронштадта или, если это нельзя, то до Ревеля, чтобы быть в наших пределах.
Но в море он встретил такой крепкий шторм, со вьюгой и морозом, причем еще открылась в кормовой части фрегата сильная течь от дурной конопатки, что это заставило Лисянского спуститься в Копенгаген, где я ему и приказал остаться окончательно зимовать. Это вышло к лучшему, потому что в Копенгагене есть прекрасная военная гавань и Адмиралтейство, тогда как в Киле ничего подобного нет.
Здесь, в Штутгарте, я нашел почтенного нашего Адмирала Графа Путятина, который завтра отправляется прямым путем в Петербург и привезет Тебе это письмо. Я с ним много говорил, много его расспрашивал и вполне разделяю его практический взгляд на вещи и предположения, основанные на полном знании обстоятельств тех краев и отношений.
Искренно и убедительно прошу Тебя, любезнейший Саша, подробно расспросить его, заставить его хорошенько высказаться и поддержать его против разных недоброжелательств, происходящих от того, что в Петербурге не всегда дела столь далеких стран выглядят таковыми, как они в действительности суть.
Главные предположения Путятина заключаются в необходимости ныне же, не теряя времени, окончательно определить наши границы с Китаем от Уссури до моря, с тем чтоб обеспечить наше владение всем Татарским морским прибрежьем с новыми гаванями Владимира, Ольги и другими, и кончить все это до приезда в Пекин Английского и Французского послов, которые нам могут много мешать. Английского Посла, Брюса, Путятин лично знает, и убежден, что он будет стараться нам пакостить всеми возможными средствами.
Затем Путятин убежден (и я вполне разделяю это убеждение) в необходимости и полной возможности послать обещанное оружие морем, а не сухим путем, и в неотложной необходимости послать и обещанных офицеров. Затем я бы просил Тебя поговорить с ним о назначении Посланника в Пекин и о личности Барона Боде [201], которого он для этого рекомендует. В этом вопросе Князь Горчаков другого мнения, но мне кажется, что Путятин прав, потому что лучше знает обстоятельства края.
Когда Путятин кончит все дела в Петербурге, я попрошу Тебя дозволить ему отдохнуть после тяжелых двухлетних трудов и оставаться при своей семье во Франции, где он в высшей степени может быть нам полезен, наблюдая за нашими заграничными заказами и следя вообще за всеми морскими и механическими усовершенствованиями. В теперешнюю минуту было бы особенно важно, чтоб он мог подробно и достоверно разузнать про окованные суда (vaisseaux à carapaces).
В Штутгарте я нашел также Головнина, приехавшего из Парижа вместе с Путятиным. Он мне передал следующее поручение Графа Киселева: Павел Дмитриевич полагает, что в теперешнее время более чем когда-либо нам нужно быть в самых лучших сношениях со Францией, что «qui veut la fin, veut les moyens[202]», и поэтому он весьма бы желал, чтоб из Ниццы я на моей эскадре посетил Тулон и оттуда приехал бы в Париж на один и не более как на два дня, pour faire une politesse [203].
Он не желает, чтоб я оставался дольше, дабы было ясно, что я приехал не для собственной забавы, а единственно из учтивости. Он убежден, что это сделает самое лучшее впечатление, и говорит, что это было бы de l’eau dans son moulin [204]. Перед отъездом моим из Петербурга Ты мне не раз говаривал, любезнейший Саша, что Ты не находишь препятствия, чтоб я побывал во Франции.
