– Ана, ты выглядишь, как всегда, великолепно, – говорил он.
Потом он делал шаг назад: прежде чем отпустить ее, он давал своей руке скользнуть по ее ягодицам и по бедру вперед, до самого низа живота, и только там отдергивал ее.
– Мы должны как-нибудь сходить выпить чашку кофе. Только ты и я. Когда-нибудь, когда М. будет за границей.
Последние слова он всегда сопровождал сальным подмигиванием, он хотел убедиться в том, что она воспримет это исключительно как комплимент, а не как серьезный аванс, но сразу после этого его взгляд перемещался ниже, на несколько секунд задерживался на ее губах, чтобы потом опуститься еще дальше, до ее груди.
– Нет, в самом деле, если бы у меня не было Лилианы, я бы знал, что делать, – говорил он и на этот раз не подмигивал.
Другие старики были не так нахальны, но смотрели они все. Они смотрели, когда думали, что она этого не видит; устричные глаза С. отдавали предпочтение ее заду, взгляд Д., автора путеводителей, она всегда чувствовала где-то у своего левого уха, словно он больше всего хотел поднести свои собачьи губы, сизые от красного вина, к ее мочке, а потом кончиком языка отковырять сережку и проглотить ее; у иллюстратора Ван Э. глаза были как у крота или какого-то другого животного, привыкшего скорее к темноте, чем к дневному свету; он прищуривал их за очками до узеньких щелочек, наверное думая, что ей не видно, что он смотрит на ее ноги – сначала на бедра, потом все ниже, через икры до самых лодыжек.
Последним приобретением этого клуба на лестнице стал К., лет на тридцать моложе остальных. К. был так называемым скромным писателем. «Скромные писатели хуже всего, – однажды заметил М. в адрес К. – В действительности они вовсе не скромны. Они только притворяются скромными, потому что в глубине души считают себя лучше других. Я могу просто притворяться, – рассуждает такой скромный писатель. – Я могу просто притворяться потому, что мое величие вне всяких сомнений. Я вроде королевы, которая может просто ездить на велосипеде, потому что все и так знают, что она королева». Для читателей скромный писатель тоже подарок. Такой простой, говорят они друг другу. С ним можно просто поговорить. Он не прикидывается, будто он лучше нас, обычных людей. Не такой высокомерный, как М., не такой отстраненный интеллектуал, как Н.
В своих интервью К. не раз пренебрежительно отзывался о творчестве М. («писатель из прошлого; писатель, произведения которого будут забыты вскоре после его смерти»), но при встречах всегда высмеивал эту критику: «Надеюсь, вы не увидели злого умысла. Да его и не было. Я ничего такого не имел в виду, вы же знаете, что я восхищаюсь всем вашим творчеством».
К. смотрел на Ану не таким взглядом, как большинство пожилых коллег М., которые собирались у лестницы возле мужского туалета. Точнее, совсем не смотрел. Никаких похотливых разглядываний с головы до пят, никаких двусмысленных поцелуев в щеки, даже никаких поднятых бровей и ни малейшего намека на флирт. По возрасту он был к ней ближе всех и среди этих стариков мог бы счесть себя перспективным, но в этой компании именно он был единственным, кто делал вид, что в полуметре от него нет никакой красивой женщины. Однажды, когда Ана заговорила о его новой книге, деревенской истории, растянутой на три поколения, в какой-то момент она обронила слово «особенная». Она все еще точно помнила, в какой фразе: «Я пока только в середине первой части, где тонет тот священник, так что не могу слишком много сказать об этой книге, но особенная она во всяком случае». Она солгала о том, где читала: до середины первой части было еще далеко и, одолев десять страниц, она решила, что эта книга не для нее, – но об утонувшем священнике сообщалось на задней стороне обложки.
– Я сам вовсе не считаю себя особенным, – размеренным тоном ответил К., глядя на нее своим холодным взглядом; взгляд был прежде всего равнодушным, словно он смотрел не на привлекательную женщину своих лет, а на кассиршу в окошке или на судебного исполнителя. – То, что я случайно писатель, не делает меня особеннее других людей.
Ана сказала что-то о его книге, а не о нем самом – и вдруг поняла, почему М. питал такое отвращение к скромным писателям.
– Какой ты хочешь? «Дамбо» или тот фильм про двух собак и кошку?
Она села на край Катерининой кровати и еще раз показала дочке градусник.
– Тридцать восемь и пять, папа тоже считает, что мне лучше остаться с тобой. Как ты теперь себя чувствуешь? – спросила она, дотрагиваясь подушечками пальцев до лба Катерины, который не был горячим, во всяком случае не горячее, чем обычно.
– Не очень хорошо, – прошептала Катерина. – Можно мы посмотрим фильм?
«Дамбо» был одним из тех мультфильмов, которые они уже сто раз видели вместе, а фильм о приключениях двух собак и кошки во время путешествия через всю Америку, на пути в сотни километров, основанный на реальных событиях, Ана купила всего неделю или две назад. В первый раз они дружно плакали, во второй и третий тоже, хоть и знали уже, что все кончится хорошо.
– Подождем, пока папа уйдет, – ответила она. – Через полчасика. Папа пойдет на праздник с тем дядей. Помнишь того дядю? Он живет здесь внизу. Он отвозил нас домой, когда в Х. была плохая погода.
Но в итоге прошло еще три четверти часа, прежде чем они улеглись рядышком на диване в гостиной и Катерина под своим одеяльцем прижалась к матери. За это время Ана успела роликом снять пушинки со смокинга М., сказать что-то о его прическе («Чепуха, так очень хорошо») и снова, в третий или четвертый раз, настоятельно попросить, чтобы он сказал на празднестве правду: «Моя жена дома с больной дочкой – ни за что не хотела оставлять ее одну».
Через три четверти часа она наконец услышала, как захлопнулась входная дверь, потом дверь лифта. Она сделала в микроволновке попкорн, налила Катерине лимонада, а себе – бокал красного вина. Совсем ненадолго, пока она шла с подносом из кухни в гостиную, в душу закралось сожаление. Нет, не сожаление – скорее слегка грызущее чувство вины. Она могла бы сопровождать М., она знала, как это важно для него, как он наслаждался присутствием жены рядом с собой на мероприятиях вроде нынешнего. Но она и так уже много сделала, уговаривала она себя, с самого начала она мирилась с ролью жены такого-то. В первые годы еще с удовольствием, в последнее время все меньше – она не знала точно из-за чего, – наверное, из-за предсказуемости. Так же относилась она и к приглашениям на «рюмочку» в издательства. Летняя рюмочка, осенняя рюмочка, новогодняя рюмочка, весенняя рюмочка («при хорошей погоде – в саду»), этому не было конца. Там стояли блюдечки с арахисом и оливками, в углу Французской комнаты – почти все уважающие себя издательства располагались на набережных, в фешенебельных особняках с мраморными полами в коридорах и позолоченными стенными панелями, – на бумажной скатерти постепенно нагревались бутылки пива. Коллеги М. приветствовали ее вежливо, но равнодушно, они никогда не спрашивали, как ее дела, как она проводит свои дни рядом со знаменитым писателем, все их вопросы относились только к нему («Он занимается сейчас чем-то новым?», «Как он отреагировал на ту статью в «Свободных Нидерландах», где доказывали, что он больше не выражает чаяний своего поколения?», «Это серьезно, что он сказал в последнем интервью о Нобелевской премии?!»). Эти коллеги делились на две категории: те, кто был более успешен, чем М., и те, кто не мог похвастаться вниманием СМИ и, как правило, высокими цифрами продаж. Писатели из первой категории обычно были более благожелательны, хотя, возможно, и свысока. «Как жаль, – говорили они. – Его новая книга в самом деле заслуживает более широкого читателя. Уму непостижимо». Вторая категория сразу принималась сравнивать различные виды рекламных кампаний и обсуждать телевизионные ток-шоу, не слишком охотно выделяющие эфирное время обладателям менее громких имен, чем у М.
