36
Последние два года она больше не могла. Не могла больше это выносить. Поэтому она и подержала градусник у лампы. На самом деле это было бессмысленно и ни к чему. Как будто М. посмотрит на градусник! И все-таки это так или иначе становилось более правдивым благодаря отчетливым черным цифрам: 38,5. С градусником в руке она постучалась в дверь кабинета.
Последние два года ей становилось страшно уже за неделю. Как перед приемом у гинеколога. Ощущение пустоты где-то пониже пупка. Начиналось уже с выбора того, что в этом году нужно надеть. Каждый год новое платье. Обнаженные плечи. Обнаженные руки. И разумеется, самое главное – декольте. Сколько выставить напоказ. По ее наблюдениям, женщины, срок годности которых давно истек, показывали больше. То же самое относилось к слишком толстым женщинам, к курящим женщинам, к рыжеволосым. Лицо, на котором в течение двадцати лет ежедневно оставляли следы две пачки «Голуаз» и две бутылки красного вина. Скважины и кратеры, омертвевшие кусочки кожи – лицо, подобное загрязненной реке, в которой уже много лет назад всплыла брюхом кверху последняя рыба. Но они отвлекали внимание от этого лица низким вырезом декольте. Там кожа тоже была уже немолодой, а зачастую и слишком красной или слишком бурой, но взгляды мужчин все-таки нередко там задерживались. Сначала мужчины смотрели на обнаженную ничейную территорию и только потом – на лицо.
Затем начиналось представление. Писатели и писательницы собирались в зале. Они смотрели друг на друга, они приветствовали друг друга кивком или махали друг другу издали. Прежде всего они обращали внимание на то, кто где сидит. Каждый год это становилось самым острым вопросом. Не для нее и ее мужа. Они, конечно, заранее знали, где будут сидеть. Это было неизменно. Второй ряд, середина. Но большинство писателей не были так уверены в своих местах. Они каждый год могли оказаться на других. Кто сидел наверху, на втором ярусе, в расчет не принимался. То же относилось к сидящим на боковых балконах. Из-под пера писателя Л. в последние годы ничего не выходило. Поэтому он сидел за колонной, где его никто не мог увидеть. Писательница Г. уже три месяца держалась в верхней части списка бестселлеров, благодаря чему получила местечко впереди на первом ярусе. Конечно, были и стреляные воробьи, от которых ни за что не отделаться. Каждый год кто-то умирал. Их освободившиеся места в середине зала занимали другие пожилые мужчины и помятые женщины. В отношении писательских вдов проводилась политика предупредительности. В первые два года траура за ними сохранялись постоянные места. Потом их незаметно ссылали на второй ярус или вообще больше не приглашали.
Большинство издателей устраивали перед этим балом званый обед для своих авторов. Кому повезло, сидели в настоящем ресторане, но в последние годы все большую популярность набирали фуршеты. Издатель ее мужа в прошлом году («невоодушевляющие результаты», «спад», «общая депрессия в отрасли») тоже перешел на фуршет. Ей вспомнилась длинная очередь к блюдам, с которых подрабатывающие студенты накладывали на картонные тарелки тушеное мясо и пюре. Здесь блюда были серебряные, но в голову ей приходили мысли о каком-нибудь пункте раздачи бесплатного питания. О полевых кухнях где-то в зоне природной катастрофы.
В начале следовало несколько речей. Как будто всем только этого и не хватало. Произносили их одетые в костюмы седые мужчины, которые заранее заявляли, что «будут кратки». Уже лет десять все мероприятие спонсировали Нидерландские железные дороги, и, пока на сцене разглагольствовал их представитель, она всегда спрашивала себя, ей ли единственной приходили на ум опаздывающие поезда, застрявшие стрелки и высаженные пассажиры. Потом обычно выступал какой-нибудь второсортный артист кабаре, или «автор-исполнитель песен», карьера которого уже оказалась на запасном пути, или – что, может быть, еще хуже – писатель, полагавший, что он остроумнее своих коллег, а затем начиналось наматывание кругов, бесконечное странствие по коридорам театра.
С градусником в руке она вернулась в комнату дочки. Катерина весь день была вялой, жаловалась на головную боль и тошноту, но аппетита не потеряла: после двух поджаренных белых гренков попросила третий.
– Сначала допей молоко, – сказала Ана. – Если и тогда не наешься, дам еще один.
Вот тогда-то она впервые подумала об этом: вечер дома, вместе с «больной» дочкой, под пледом на диване в гостиной, диск с мультфильмом, который они с Катериной уже сто раз смотрели. Все лучше коридоров театра, предсказуемых разговоров, издателей, журналистов, «забавных» украшений на стенах и потолках – вплоть до туалетов. И не в последнюю очередь – лучше писателей…
Если собрать на праздник сто писателей разом, получится нечто противоположное – праздником это, во всяком случае, не будет. Они с М. обычно ограничивались одним кругом по коридорам: кивок там, по возможности короткий разговор здесь, фотограф, который просит их посмотреть в объектив, головы поближе друг к другу, да, так, улыбочку, вы смотрите слишком серьезно, разве это не праздник? После этого единственного круга они устраивались у лестницы, справа, возле мужского туалета на втором этаже. Там через некоторое время к ним присоединялись и другие. Коллеги М., писатели, объединяло которых главным образом то, что им недолго осталось жить. С творчеством пора закругляться; собрание сочинений, отпечатанное на тонкой бумаге, уже стоит на старте, да и некрологи, в общем-то, уже написаны; кому повезло (или не повезло – это как поглядеть), уже обзавелся биографом, который выстраивал доверительные отношения с будущей вдовой.
Н. всегда облаивал свою подругу. Или высмеивал, прямо в ее присутствии. Подруга Н. тоже была куда моложе самого писателя, но их разница в возрасте была не такой значительной, как у них с М., – от силы двадцать лет. В отличие от большинства писательских жен, она и сама чем-то занималась, хотя Ана никак не могла запомнить, чем именно. Что-то связанное с интернетом, как она думала. Что-то, для чего не нужно никаких умений.
А ведь был еще и С., тоже лет восьмидесяти, который старался носить свою старость со всем возможным озорством, как пару старых стоптанных кроссовок или джинсы с дырами и английскими булавками; он охотно показывался одетым против всяких правил: не в пиджаке, не говоря уж о смокинге, а в футболке с низким клиновидным вырезом, обнажавшим пейзаж из выступающих жил, ранок от бритвы и трех-четырех белоснежных волосков на груди. На середине этого пейзажа, который сверху вниз плавно менял цвет от красного к темно-лиловому, адамово яблоко, казалось, пыталось выйти через кожу наружу, как слишком крупное животное – сурок или кролик, – уже съеденное ненасытным питоном и теперь застрявшее сразу за змеиной головой. За стеклами очков сильно увеличенные зрачки плавали в белках – уже не совсем белых, а скорее серых или желтых, цвета грязной воды. Ане всегда было трудно долго смотреть в эти глаза, в мутных белках которых виднелись несколько выпрыгнувших сосудиков, и все это наводило на мысли о каком-то блюде, подаваемом сырым, о чем-то в раковине, об устрице; о чем-то, что должно быть разом проглочено.
Все как один, старые писатели рассматривали ее, Ану, словно дети, которым на дне рождения подали их любимое лакомство. Н. буквально облизывал губы; ему было все равно, стоит рядом его подруга или нет, – здороваясь, он сначала целовал Ану в обе щеки, чтобы последний, третий поцелуй пришелся куда-нибудь поближе к уголку ее рта, как бы случайно, но случайным это не было. Между тем он что-то делал пальцами чуть выше ее ягодиц, подушечками своих толстых пальцев слегка нажимал на конец молнии платья, на уровне копчика, чтобы потом опустить их еще на полсантиметра.
