В общем, внимание окружающих для моей семьи было делом привычным. Тем не менее прозябать или даже «вонять», как часто говорил о нашей жизни один из русских психически неуравновешенных арестантов, я не собирался. Его фразочка: «Ну что ж, еще поживем, еще повоняем…» вызывала у меня рвотный рефлекс…
Несмотря на искренние советы доброжелателей, «быть, как все» я не любил и просто не мог. Свою позицию я никогда не скрывал, хотя и не выпячивал. Даже в американской тюрьме.
Как говорили американцы: «Why should I settle for less?»[224]
Подобные умные рассуждения пришли к з/к Трахтенбергу с опытом, с годами и многочисленными боями местного значения в России и США.
Плюс – сказывалось положительное влияние «эффекта Золушки» – кропотливого занятия по отделению злаковых культур от плевел. Именно этим я самозабвенно и занимался последние три с лишним года домашнего ареста.
За месяц до ухода в тюрьму на свой день рождения я позвал человек десять. Пятилеткой ранее список гостей зашкаливал за сотню.
Тем не менее и несмотря ни на что, людей я любил. Особенно добрых и умных. Иногда – откровенно шизанутых или маргинальных. Происхождение, образование или социальный статус моих друзей-товарищей меня не волновали никогда. Тем более деньги, которые по большому счету портили и развращали слабого человека. Но больше всего меня отталкивали предательство и ханжество, с которыми я периодически встречался.
Слава богу, что хороших людей вокруг меня все равно насчитывалось на порядок больше. В тюрьме подобным я похвастаться не мог…
…Если в «списке вызовов» я появлялся как минимум раз в неделю, то в «список изменений»[225] попал впервые.
Тюремная компьютерная система, носящая гордое название Century[226], позволяла любому менту вызвать к себе на рандеву какого угодно зэка.
Прием у фельдшера или медбрата, приглашение в тюремный кружок или познавательную секцию, аудиенция у ведущего или канцлера, занятия в группе аэробики или ОФП, сессия в обществе анонимных алкоголиков или наркоманов, участие в католическом празднике или иудейском посте, интервью на работу, возврат просроченной книги в библиотеку, посещение школы или допрос в «лейтенантском офисе» – всему этому предшествовало появление имени зэка накануне вечером в «списке вызовов».
Манкировать запланированную «исправительным офицером» встречу или мероприятие не рекомендовалось. Мы были обязаны быть в назначенном месте в назначенное время – нарушителя, как всегда, ожидали «казни египетские».
Если кто-то опаздывал, его начинали разыскивать по громкой связи. К тому же в любое время дня и ночи начальник тюрьмы или дежурный лейтенант мог начать «Census Count» – всеобщую проверку.
В таком случае железные входные двери всех тюремных помещений одновременно запирались по радиокоманде из ЦУПа.
Нас начинали пересчитывать и сверять с компьютерными распечатками. Зэки должны были находиться в отряде, на работе или любом другом месте, утвержденном «командованием».
В том самом «списке вызовов».
Все прогульщики и нарушители режима немедленно вычислялись ответственными за проверку зольдатен. Через пару часов бедные родственники толпились у центрального офиса для получения «Документов о происшествии» и наказания.
Рецидивистов немедленно отправляли в ШИЗО на месячишко-другой, а попавшихся впервые – на чистку очередных Авгиевых конюшен…
На этот раз я попал во второй список – в «Change List», в котором, среди прочего, фиксировались переходы заключенных с одной работы на другую. Около моей фамилии, лишенной последних двух букв RG, красовалось весьма трагическое назначение: food service – общепит.
Последний раз я испытывал похожие чувства после неудачного распределения по окончании своей любимой alma mater – романо-германского филологического факультета ВГУ. Несмотря на предварительные договоренности, отличные отметки и запрос из управления культуры Воронежского облисполкома, я был распределен в сельскую школу деревни Синие Липяги Верхнехавского района означенной области. Исправить ситуацию мне помогли мамины связи, французские духи «Клима» и подарочное издание «Мастера и Маргариты» из магазина «Березка» при сочинской гостинице «Жемчужина». Легкая взятка была элегантно вручена грудастой и дебелой замдеканше – я остался в городе, где вскоре и началась «моя жизнь в искусстве…»
…На этот раз ситуация выглядела намного сложнее: чем и как ублажить канцлера Робсона, ответственного за трудоустройство, я не знал. Логические объяснения, принципиальные рассуждения о «пользе дела», суровые медицинские справки с воли, отработанные и многократно проверенные шутки-прибаутки и жалостливое выражение лица с ним не проходили. В ответ на мой тихий ропот, что меня готовы взять на другую работу, ветеран тюремного ведомства по-бульдожьи брызнул слюной и категорически покачал головой: «Кухня и еще раз кухня!»
Я по-прежнему сопротивлялся и отчаянно совал ему под нос подписанное заявление о приеме на работу тюремным дворником в вечернюю смену.
Робсон не поленился и залез в один из ящиков своего металлического шкафа-сейфа. На свет божий был извлечен один из томиков «Правил внутреннего поведения».
Начальник шустро открыл нужную страницу тюремной Библии и ткнул жирной культяпкой в верхнюю строчку устава: «Заключенный, получивший распределение на работу в одно из подразделений Федерального исправительного заведения, обязан отработать в нем не менее шести месяцев».
Спорить с упрямым канцлером было совершенно бесполезно.
Труд считался почетной обязанностью каждого раба Федерального бюро по тюрьмам.
От этой повинности освобождались только стопроцентные калеки или зэки за семьдесят. Всем остальным арестантам легко находилась какая-нибудь тюремная работенка: по силам и не очень.
Буквально с первого дня на зоне меня начали учить уму-разуму местные кураторы и воспитатели: Дима Обман, Игорь Лив, Саша Храповицкий и примкнувший к ним Максимка Шлепентох. Они предупреждали и наставляли буквально в один голос: «Лева, выстраивай ежедневную рутину и имей хорошую работу!»
Эта фраза, как и брайтонское «имей хороший день», являлось прямой калькой с английского. Разговаривать русско-американским новоязом и вставлять английские слова многим из нас оказывалось проще и удобнее.
Несмотря на многолетнее пребывание на колоритном, противоречивом и любимом мною «острове Крым», я изо всех сил сопротивлялся влиянию American English и вызывающему улыбку арго русскоязычного района Нью-Йорка.
Хотя периодически я тоже испытывал временные проблемы с переводом и порядком слов в предложении, невольно выстраивая их на английский лад. Но при этом надеялся, что мне все-таки далеко до тех, кто через полгода по приезде в США специально начинал говорить по-русски с акцентом, работая в абсолютно «русском» заведении.
