— Мы были вместе только один раз. И когда на следующий день я пришла в школу, оказалось, что он разболтал об этом своим друзьям, и все надо мной смеялись. Они говорили, что я шлюха, хотя он-то знал, что я была девственницей. У меня даже кровотечение еще не остановилось, а они надо мной насмехались.
Паоло обнял ее и прижал к себе.
— Я тебя люблю, — сказал он. — А тот парень был не достоин тебя, и никакого наказания тебе за это быть не может.
После признания Джессики прошли недели и месяцы, и Паоло заметил, что между ними что-то изменилось. Он боялся, что отсутствие ребенка в конце концов их разлучит. Но вместо этого они с каждым днем становились ближе друг другу. Теперь они старались держаться своего дома и людей, которые их хорошо знали. Потому что, стоило им выйти за пределы своей орбиты, даже для того чтобы проведать его родителей в Эссексе, как тут же начинались бессмысленные расспросы, которые задевали их за живое.
— И когда же вы, влюбленные пташки, наконец совьете настоящее гнездышко? — любила спрашивать его мать, обычно рассказав предварительно какую-нибудь умилительную историю из жизни своей внучки Хлои.
— У нас и так есть гнездо, ма, — раз за разом повторял ей Паоло, так что в конце концов она перестала спрашивать. — Мы семья из двух человек.
Поппи спала в своей кроватке.
Она занимала в ней совсем мало места. Лысая головка девочки с выпяченным лбом была чуть повернута набок, ручки подняты вверх, словно у тяжеловеса, который собирается взять вес, ладошки сжаты в миниатюрные кулачки. Никаких простыней в этой детской колыбельке не предусматривалось. Она была больше похожа на прочную сумку с углублениями для головки и ручек младенца — абсолютно безопасная и надежная, и тем не менее Меган никак не могла избавиться от страха: ей казалось, что ее дочь может умереть в любой момент.
Она сидела на кухне и пила ромашковый чай, третью ночь подряд без сна и отдыха, но даже в эти ночные часы улицы Хокни были полны народа: кто-то смеялся, вопил и дрался. И когда по лицу Меган потекли слезы отчаяния, она подумала: «Наверное, это и есть послеродовая депрессия. Неужели хоть одному мужчине знакомо такое состояние?»
Она была измучена до предела, до ужаса опустошена и чувствовала себя полной неудачницей. Впрочем, как иначе она могла себя чувствовать в такой ситуации? Разве кому-нибудь на ее месте удалось бы избежать депрессии?
Еще одним ударом по чувству собственного достоинства стало фиаско, которое она потерпела, пытаясь кормить грудью. Вначале Поппи была слишком мала, чтобы брать грудь. Она не могла делать сосательные движения. Но толстая, расплывшаяся медсестра из поликлиники, которая регулярно приходила осматривать малютку, заявила Меган (причем вела себя с ней нахально и снисходительно — это с ней-то, с будущим доктором!), что «младенчик» (какая фамильярность!) уже готов к тому, чтобы кормиться прямо «из матери» (пошла ты подальше, толстая корова!).
И Меган, которая прекрасно помнила зажигательные речи, которые сама же произносила перед будущими матерями района Санни Вью, в пользу вскармливания грудным молоком («полным питательных веществ и антител и совершенно бесплатным, ха-ха-ха!»), сама никак не могла наладить этот процесс. Казалось бы, нет ничего естественнее на свете, чем вскармливать свое дитя грудным молоком. Но Меган чувствовала себя так, словно ей приказали расправить крылья и полететь.
Разумеется, теорию вопроса она знала досконально. Изучила ее, так сказать, от «А» до «Я». Надо было захватить пальцами сосок вместе с ареолой и вставить его в ротик ребенка. Но когда она пыталась сделать это на практике, Поппи вела себя так, словно мать собирается ее придушить. Она начинала истошно вопить. Меган умоляла свою дочь, разговаривала с ней, снова пыталась вставить в ее ротик свой твердый, как камень, сосок, удерживая при этом мордашку Поппи, так что с головки девочки спадала шерстяная шапочка. Но ничего не получалось. Через некоторое время мать и дитя начинали дружно всхлипывать.
Ребенок вел себя так, словно нуждался в помощи Национального общества защиты детей от жестокости родителей. Будь она побольше, то наверняка бы доползла до телефона и позвонила по номеру экстренной службы спасения. И Меган сдавалась. Она брала бутылочку, боясь, что в противном случае дочь умрет от голода.
Ее жизнь изменилась кардинальным образом. Теперь она почти не спала. Она вспоминала, как в детстве ее отец делал дочерям мягкие выговоры, когда те слишком капризничали или не в меру шалили. «Я устал сверх меры», — говорил он им тогда. И вот теперь то же самое происходит со мной, думала Меган. Я устала сверх меры. Я даже не могу спать, потому что не знаю, когда раздастся новый писк с требованием подать бутылочку или покачать на ручках, или сменить пеленку.
Через два месяца после рождения дочери она снова вышла на работу. Как врач она бы прописала самой себе — перед тем, как снова погрузиться в заботы трудового мира, — по крайней мере трехмесячный отпуск. Но как молодая мать она обнаружила, что это невозможно. Ей необходимо было как можно скорее доучиться год в качестве ординатора общей практики, а кроме того, она обнаружила, что нуждается в работе: Меган хотела напомнить себе о том, кем была в своей прошлой жизни.
Ее сестры помогали чем могли. Кэт присматривала за Поппи, когда Меган по утрам уходила в клинику, потому что «Мамма-сан» открывался только к обеду. Джессика приходила днем и принимала дежурство от Кэт. Кирк постоянно болтался где-то рядом и приносил Меган то пеленки, то другие принадлежности: приспособления для разогрева молока, погремушки и тому подобное. Но рано или поздно она оставалась наедине с ребенком и с бессонными ночными часами, и с этим всепоглощающим чувством разочарования в себе. Материнские обязанности она выполняла абсолютно неудовлетворительно. Но ведь так не может длиться вечно? Сестры, которые не всегда смогут ее замещать, слезы ребенка, которые она порой не способна остановить, эта маленькая квартирка, и вечный грохот, доносящийся с нижних этажей. Необходимо было что-то менять.
Меган очень любила свою дочь. Но она не могла постоянно ею заниматься — это не было заложено в ней природой. Она оказалась гораздо ближе собственной матери — Оливии, чем могла себе представить. А ребенок заслуживал большего. Меган отдавала Поппи все, что могла, но это «все» было до смешного ничтожно.
Она знала, что многие женщины справляются с беременностью и материнством без посторонней помощи. В клинике она встречала таких женщин каждый день. Одиночное материнство стало в наши дни, можно сказать, жизненным стандартом. Так почему же это дается ей так тяжело? Или все они чувствуют себя точно так же, как она, все эти несчастные одинокие мамаши? Теперь-то Меган на своей шкуре испытала, какова реальная жизнь в Санни Вью.
Между тем, год ее ординатуры подходил к концу. Скоро ей предстояло сдавать письменный экзамен, который в ординаторской среде считался самой легкой частью квалификационной сессии.
— А что если я провалюсь? — с ужасом спрашивала Меган доктора Лауфорда.
— Не провалишься, — отвечал он. — Никто не проваливается. Кроме тех, кто решил окончательно и бесповоротно сломать свою жизнь.
