Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
На крик хорунжего из занятой мюридами канавы показался дымок – щелкнула винтовка, потом другая. Пуля попала в лошадь казака – она шарахнулась под всадником и стала падать. Вслед за этим казаки открыли беспорядочную пальбу, и пули их, свистя и жужжа, обивали листья и сучья и попадали в завал, наверняка раня и убивая кого-то. Понимая, что она не может тратить время на наблюдение за боем, как бы не хотелось ей хотя бы мысленно находиться нынче рядом с Сухраем, Мари-Клер заставила себя уйти с башни – ей надо теперь искать Кесбан и срочно отправлять ее к Абреку с известием о контрабандистах и тайной дороге муллы Казилбека.
Старая турчанка, свернувшись по-кошачьи на постели Мари-Клер в ее келье, ела сладкие засахаренные орешки из кулька и тихо пела себе под нос, почти мяукала, песню о том, как ночь прокрадывается на землю из черных вод Босфора, и если бы не любовь, сотканная из тончайших лучей новорожденной луны, то все утонуло бы во тьме, от которой нет спасения…
Приоткрыв дверь кельи, Мари-Клер остановилась на пороге, прислушиваясь к пению Кесбан. Ей очень не хотелось прерывать ее – все тело Мари еще хранило в себе жар объятий Сухрая, и она предпочла бы окутать себя непроницаемой вуалью воспоминаний о его ласке и мечтаниями, прислушиваясь к разговору о любви, передаваемому в пении монахини, как только на Босфоре умеют выразить любовное томление словом: «Пусть трезвый ум умолкнет твой, и если сердце твое лишено страсти ко мне, пусть мое окажется изорванным шакалом и само слово “Порта” навсегда канет в туне, ибо вся слава ее теперь – не более чем загон для свиней».
Прислонившись спиной к стене, Мари снова увидела себя обнаженной на влажной от собственной страсти ее сухраевой бурке. Он лежал, запрокинув голову к небесам, а она, его рабыня и его повелительница, лежала рядом с ним, коснувшись виска виском. А невдалеке от них, за поляной, плеская, несла свои воды Шапсухо. Если бы она осталась в России и никогда не приехала на реку Шапсухо… Как странно все, как невероятно странно сложилось все, и она нашла любовь и пожертвование себе там, где рассчитывала найти только хладность и жестокость. Как раньше она могла жить вдалеке от него, не зная ничего, не ведая о нем, и даже находясь рядом с ним и вовсе не понимая его жизни, мечтать и мучаться о другом. Но все же, прогнав от себя думу о возлюбленном и тревогу за него, так как бой на рисовом поле все еще шел, не затихая, Мари-Клер вошла в келью, и стук деревянных подошв на ее башмаках оторвал Кесбан от сияния звезд над Босфором и от запаха кипариса, текущего над морем. Она сразу замолчала и, подпрыгнув все так же по-кошачьи, села на постели, опершись руками впереди – ни дать ни взять зверек, и только.
– Тебя так давно не было, Кери, – поспешно прошамкала старуха, заправляя под платок выбившиеся седые косы, – я уже волновалась за тебя…
– Да, мне пришлось набраться терпения, – ответила ей Мари, подходя к окну. Рисовое поле не виделось отсюда, но выстрелы, доносящиеся издалека, свидетельствовали о том, что казачий разъезд продолжал нападать на засевших в канаве мюридов, – тебе надо сейчас же отправиться к Абреку, – сказала она Кесбан, повернувшись к ней, – передай ему, что два турецких судна пристанут сегодня ночью к берегу на расстоянии четырех тысяч шагов к востоку от места впадения в море реки Джубги. Они везут порох, и старший сын Хаджи-Мурата Юсуф отправится туда по приказанию Шамиля жечь сигнальные костры. Абрек знает, что нужно делать. Я полагаю, он захватит контрабандистов нынче же ночью, а с ними Юсуфа и его людей. Они приведут Абрека на завод, и с производством пороха у Шамиля мы покончим таким образом надолго. – Десятки голосов людей, бросившихся в ближний бой, донес до Мари ветер, и она замолчала невольно, вскинув тревожный взгляд к окну, но потом, пересилив настоятельное желание свое, снова обратилась к Кесбан – руки Мари теребили края мантии, но с этим она уж ничего не могла поделать.
– Скажи Абреку также, пусть шлет своих людей в русский авангард на хребет Нако и скажет их командиру, чтобы строили заслоны со стороны моря. Мулла Казилбек пойдет сегодня ночью тайной тропой, и мы должны успеть опередить его…
– Как же ты смогла узнать все это? – спросила у нее Кесбан, сползая с постели и кутаясь в верхнюю, разорванную по подолу, коричневую накидку. В голосе старой монахини явно послышалось восхищение – уж кто-кто, а Кесбан не понаслышке знала, чего стоит выудить у мюридов их тайные помыслы, сколь недоверчивы, осмотрительны и жестоки в хранении своих секретов Шамиль и его приближенные. Мари-Клер не ответила ей, только вздохнула тяжко.
– Скажи, – вдруг попросила она Кесбан, скрестив руки на груди, – тот мужчина, полюбив которого ты изменила великому визирю, кем он был? Ты помнишь его еще? Ты никогда не говорила мне…
– Ты никогда не спрашивала меня, Керри, – ответила ей Кесбан, и вздох, вырвавшийся из ее груди, скорее походил на всхлип. Она сжала изъеденные язвами коричневые ручонки, словно держала перед собой какую-то ценность, или же хотела защититься ими: от прошлого, от будущего – все равно.
– О нем говорили после, что он был просто бродягой, – проговорила она не без труда, и Мари-Клер видела, что сцепленные ручки старухи дрожали. – Что ж, в том была доля истины, он умер в глубокой нищете, и был так беден, что не мог даже купить четок, чтобы принести Аллаху молитву за то, чтобы Он простил ему его унижение, в которое его поверг всемогущий визирь Порты. Отчаявшись, он набрал финиковые косточки, нанизал их на нитку и так молился Аллаху за себя и за меня. Когда же он умер от бедности своей, косточки положили с ним в могилу. Я пришла на его могилу и долго плакала над ней. От слез моих косточки те ожили, проросли, и из них выросла целая финиковая роща над Босфором. И никогда, никогда, Керри, я не едала фиников слаще, чем те, что созревали на могиле моего возлюбленного. Ты спрашиваешь, помню ли я его? – Кесбан снова всхлипнула и прижала стиснутые в кулачки руки ко лбу. – Если бы я не помнила о нем, то как бы я жила так долго, уже давно не имея ни единой живой жилки в собственном теле. Только памятью о нем и только жаждой отомстить визирю и его повелителю султану, убившим нашу любовь и нашу жизнь, я существовала все годы. Только оттого и согласилась помогать гяурскому царю, чтобы он когда-нибудь поверг султана в унижение, отомстив за нас.
– Как же звали твоего возлюбленного, Кесбан? – спросила у нее смущенно Мари-Клер и тут же добавила: – Но если тебе трудно вспоминать, то вовсе не нужно. Не говори мне…
– Что ж, я скажу, – старуха повернулась лицом к окну, и пожалуй, впервые за долгие годы, что знала ее Мари-Клер, она не скрывала себя от солнечного света. Пробиваясь за высокую ограду монастыря, весенние лучи озаряли лицо Кесбан, когда-то прекраснейшее во всей османской Порте, но давно уже изъеденное незаживающими, гноящимися язвами и оттого превратившееся в сплошной шрам, что на него нельзя было взглянуть без сострадания. – Я скажу, – повторила она, – потому давно уже вслух не произносила его так, что и сама забыла, как оно звучит. Его звали Азем Селим-паша, – продолжала она, помедлив. – Он был адмиралом и предводительствовал флотом султана. Почти пятьдесят лет назад он вел под своей командой с сотню султанских галер, на которых плыли тысячи отборных янычар и тимариотов, и разбил в Мраморном море флот мальтийских рыцарей, захватив почти все их корабли. За ту победу султан наградил его алмазным аграфом на чалму и саблей с эфесом, сплошь усыпанным изумрудами, а потом лишил всего, даже возможности видеть море, которое он так любил, – по приказу султана Селим-пашу ослепили, и он, сидя на берегу Босфора, оборванный, грязный и голодный, мог только слышать, как плещутся о камни волны, но никогда уже не увидел их… – Снова повисла пауза, потом голос Кесбан послышался вновь: – Тот евнух в серале, который единственным пожалел меня и помог бежать, когда другие уже должны были меня убить, он говорил, что любовь – она все равно, что смерть, Керри. От нее не спасешься, но она забирает в себя все от человека, даже саму его жизнь.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
