Именно по-римски он собирался сражаться с римлянами. Что до остального, то за этим ужином он несколько раз завязывал разговор по-латыни с Луцилием, Овинием, Канидием и со всеми «Товарищами» – жителями Города, единственного в мире, который пишут с большой буквы. На этом языке не могли поддержать беседу ни Царица, ни дети, за исключением Антилла.
Селена, сидя перед царским ложем, была занята тем, что мешала Птолемею схватить левой рукой фаршированного дрозда, когда вдруг отец по-гречески обратился к слугам, носившим кувшины и тазы; девочка не слышала его слов, так как давно уже не следила за беседой, но вдруг увидела, что все заплакали… Ничто не может так напугать ребенка, как плачущий взрослый; Селена видела слезы на старых бородатых щеках: плакали генералы, философы, врачи, даже Антилл вытирал глаза. Она поняла, что теперь ей угрожает настоящая опасность. Что цари, родители, старшие братья – все были беспомощны. Перед ней разверзлась бездна.
Марк Антоний сразу же взял слово и заверил своих друзей:
– Вы неправильно меня поняли: я никогда не поведу вас в бой, где буду искать больше смерти, чем победы… Выпьем же за Фортуну Антония!
Поскольку он положил начало шумному веселью, в течение долгого послеобеденного времени все только слушали музыку, поднимали тосты за здоровье, и Царица приказала увести детей лишь тогда, когда уже убирали со столов. Селена повернулась к матери, желая поцеловать ее перед уходом. Но Царица не смотрела в ее сторону; ее взгляд был прикован к мужу, которому она тихо читала античный стих:
– «Будь смелее, мой соловей, разливайся песней, спасай свою жизнь».
Селена не решилась помешать им. Это был последний раз, когда она видела отца. И последние слова, которые она слышала от матери: «Спасай свою жизнь»… Антилл сидел на пиршественном ложе и рыдал, опустив голову на руки.
Признаюсь, римляне много плачут. И раньше много плакали: тогда элита еще не приветствовала стоицизм. Плутарх, в распоряжении которого были рассказы врача Олимпа, утверждает, что на последних обедах Антония и Клеопатры проливалось больше слез, чем хорошего вина. И нет никаких оснований сомневаться в этом: античность – это молодость мира, наверное, оттого все мужчины, и даже солдафоны, плакали как дети. И этому можно найти миллион примеров; взять даже смерть деда Антония: когда диктатор Марий узнал, где тот прячется, то отправил туда команду наемных убийц. Загнанный в тупик в глубине чердака, Марк Антоний-старший так красноречиво прочитал мораль этим профессиональным убийцам, что «они даже не осмелились притронуться к нему, лишь опустили глаза и зарыдали»; руководитель группы, встревоженный тем, что его люди не возвращаются с долгожданной головой, решил вмешаться сам и нашел своих волков рядом с овечкой, мычащими как коровы! Ему самому пришлось выполнить работу… Таков Рим! Древние? Молодые совсем. Легко заводятся, легко затихают. Нет времени на толкование ощущений: жизнь слишком коротка, в среднем двадцать пять лет.
Такое впечатление, что находишься в одной из стран третьего мира, где народ чрезвычайно молод, впечатлителен и эмоционален, жесток, но отходчив. Дети с легким сердцем разрезают на куски других, но не чувствуют себя виноватыми. Впрочем, когда смерть вездесуща, то жизнь ничего не стоит. Или, скорее, она набирает цену после приобретения жизненного опыта и через смерть: необычная кончина, сочетающая в себе благопристойность с незаурядной смелостью, – таков секрет успешной античной жизни…
Тем не менее римляне – не марсиане. Бессмысленно говорить здесь о несхожести. Можно поставить во главу угла «историю ментальности» и решить, что герои хроник Тацита нам ближе, чем живущие сейчас амазонские индейцы. Но мы чувствуем, что даже они из одной с нами «семьи»… Не будем заниматься этнологией, как ботаникой. Это все равно, что мне смотреть на историю Селены со стороны, словно рассматривая камушки.
Глава 37
«Большой Удар» не прекращался. Громкий беспорядочный гул из тысячи мелких звуков: топот копыт, движение снарядов, бряцанье доспехов, посвистывание декурионов, топот пехотинцев, ругательства, крики, толчки, вопли… Но пока не происходило ничего, предвещавшего последний штурм.
На двадцатый день месяца месоре, первого из восьми месяцев юлианского календаря, отлынивая от «тяжелой работы в Мавзолее» (даже утомленные солнцем вьючные животные отказались работать), Диотелес повел всех детей с их нянями на окружную дорогу Царского порта посмотреть на приготовления египетской эскадры. Было слышно, как скрипели горизонтальные ворота, медленно скрывавшие вереницу судов, и ворота, приоткрывавшие внутреннюю гавань – так, словно они плакали… На фоне общей суматохи флот поражал своим спокойствием: короткие команды, слаженные действия. Говорили, что Царица, которая сберегла весь командный состав, решила следить за сражением с крыши храма Исиды Локийской, откуда было видно все западное побережье. Император вместе с пехотой занял позицию в еврейском квартале с внешней стороны крепостной стены, на вершине небольшой горы рядом с морем.
– Когда я вырасту, стану адмиралом! – сказал Александр.
– И что, у тебя не будет коня? – заволновался Птолемей, не переставая сосать палец.
Антилл, обладавший зорким взглядом, уверил, что на горизонте, за проливом Большого порта, он увидел римские галеры. Египетские корабли пересекли пролив шеренгами, по четыре или пять в ряд, и стали медленно скользить по воде. Все умолкло. Боги затаили дыхание.
Даже у Диотелеса пропало желание шутить. Александр и Птолемей были уверены, что египтяне победят, в то время как Антилл и Селена чувствовали, что отец проиграет. Но все молчали и прислушивались. На море в полной тишине один за другим исчезали в мареве черные корабли Царицы. Но это было неважно, сражение будет слышно издалека; педагог, няни, слуги с опахалами и носильщики стульев неподвижно застыли и ждали шума столкновений, треска падающих мачт и душераздирающих криков раздробленных и раздавленных людей…
Но не успели последние триремы обогнуть маяк, скрытый за завесой тумана, как звуки оваций выдали их расположение. Крики «виват»! Радостные возгласы! Под удивленными взглядами зрителей гребцы арьергарда одним движением подняли весла к небу, остановили корабли и продолжали держать весла поднятыми, как руки сдающегося человека: флот капитулировал! Бурно приветствуемый противником, он сдался без боя! А корабли Клеопатры медленно повернули носы к порту и направили свои тараны на город.
Вопль. Антилл согнулся пополам, словно ему в живот вонзили меч. И в тот же момент на холме раздался предсмертный хрип его отца…
Дети и рабы ринулись во дворец, спеша в нем укрыться. Навстречу им бросились слуги, женщины и писцы, устремившиеся к краю полуострова, чтобы укрыться там. А солдаты побросали оружие и каски, чтобы легче было затеряться в толпе и добраться до Царского дворца, к храму Цезаря и галерам – словом, выбраться из «внутренних дворов». Кельтский стражник, пытавшийся спрятать под колпаком рыжие волосы, кричал кормилицам:
– Пехота только что дезертировала, сражения не было, Антоний предан, Царица отпускает нас, город открыт!
