И тогда я обняла ее, судорожно, безотчетно. Я прижала ее к себе, и Шара упала в мои объятья.
Я была в ужасе, меня оглушило чувство, которому я не знала названия. Неприятие. Сочувствие. Порыв защитить ее от других, давно мертвых, и от прошлого, которого я никогда не сумею исправить. Шара содрогалась в моих руках.
Она тоже хотела быть полностью понятой и принятой.
Пыталась вздохнуть, но легкие отказывались расширяться.
— Она отдала меня ему, чтобы наказать тебя. И я… что я могла, кроме как покончить с собой, но даже на это у меня не хватило смелости!
Ее глаза закатились, и я закричала, зовя служанку, когда Шара обмякла в моих руках.
В тот вечер я сидела на террасе, слушая звуки ночного города. Лай собаки. Плач ребенка. Песню загулявшейся допоздна компании. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить сады Сабы, какими они были до прихода саранчи. Сейчас они наверняка вернули себе пышность, напившись обильным весенним дождем, и мимоза уже роняет на землю желтые лепестки. Над моей головой по чернильному небу плыла луна, тающий полумесяц на невидимых нитях.
Шла ли Шара по своей воле? Была ли в ней малая часть, что надеялась получить милость, вознестись над своим положением, — чтобы отомстить Хагарлат, например, или украсть у нее внимание, или отомстить за жестокость ко мне? Был ли жесток мой отец, что заставило ее так сжиматься, или же он был так добр, что за все эти годы вина почти задушила ее?
Я подумала, что все же задам этот вопрос. Позже. Завтра. Или по дороге домой, чтобы примириться с этим — если я вообще могла найти в себе силы смириться. Но, стоя на террасе в ту ночь, я поняла, что ответы Шары ничего не изменят.
Она не была мне врагом. Она не была мне соперницей. Она не была моей… рабыней, которой можно распоряжаться. И прежде всего она пострадала за верность — мне.
Когда она проснется, я окутаю ее любовью. Я сотру лицо Хагарлат — и даже лицо моего отца — из ее памяти, тем самым очистив и освободив ее.
За спиной зазвучали шаги.
— Яфуш.
— Я здесь, царевна.
Я устало выдохнула и вдруг почувствовала, что без сил оседаю в кресле.
— Кажется… пришло время возвращаться домой, — сказала я. Я не видела иного пути. А боги пусть поступают как угодно.
— Это говорит не царевна, которую я знаю, — сказал он. Я подняла взгляд и увидела, что он остановился совсем рядом и смотрит вверх, на звезды.
— И какую же царевну ты знаешь?
— Она сильна. Сильна, как мужчина. Сильнее.
Я покачала головой.
— Я не знаю, куда ушла та женщина.
— Не думаю, что она уходила. Она лишь забыла, кто она есть.
Я уронила голову на резную спинку кресла.
— Яфуш, чего ты хочешь больше всего на свете?
— Я хочу увидеть лицо Бога.
Я слабо улыбнулась.
— И какого бога ты желал бы увидеть? В комнате есть полка, где их целая толпа. Я могу принести тебе любого…
— Не думаю, что Бог живет в тех статуях, царевна.
— Я тоже так не думаю, — тихо откликнулась я. — Только не говори мне, что ты веришь в единого…
— Я думаю, что у Бога множество лиц.
— Одно для солнца и одно для луны?
— Да. Наверное, так. И есть еще много других.
— И где же живет этот бог?
— Я думаю, Бог там, — сказал он, указывая на звезды. — И здесь.
Яфуш похлопал себя по груди. В лунном свете он казался мне невероятно красивым, словно резная статуя. Я перевела взгляд на звезды.
Мой мудрый Яфуш…
— Яфуш… почему они сделали это с тобой? — Я никогда не задавала этого вопроса.
— Были люди, которые занимались подобным.
Я закрыла глаза.
— Я был мальчиком. Моя семья продала меня тем людям.
Я открыла рот, но не нашлась, что ответить.
— Мне жаль, Яфуш.
— Мне нет.
Как может человек, искалеченный собственной семьей, говорить подобное?
Я взяла его за руку, переплела наши пальцы и поднесла их к губам.
Подумала о том, что сказал Соломон, о том, как мы раним друг друга и тем печалим его бога — бога, чей образ мы искажаем, тем самым мучая самих себя. Да, подумала я. Я поняла. Так много раненых. Так много мучающих себя. Шара, Яфуш, сам Соломон. Интересно, что за тайная рана требует целебного бальзама бесконечных приобретений?
— Яфуш, ты хотел бы вернуться в Нубию?
Он помолчал, прежде чем ответить:
— Не думаю, что отправлюсь туда.
— Когда мы вернемся в Сабу, ты будешь свободен, — сказала я. Мне было больно от этих слов. Больно и одновременно хорошо.
— Я уже свободен, царевна.
И он ушел внутрь, а я еще долго смотрела в звездное небо.
Глава двадцать пятая
Три дня спустя я написала просто:
Давай поговорим. Лицом… к лицу.
Но посланник вернулся и сказал, что царя нельзя беспокоить, поскольку тот отправился к своей жене-египтянке.
В тот вечер я ушла в сабейский лагерь с Шарой и Яфушем, одевшись так просто, что никто и ни за что не узнал бы во мне царицу, бесчисленное количество раз проходившую по тем же улицам.
В шатре я почувствовала, что снова могу дышать.
Возможно, в моей крови все же осталось что-то от кочевников.
Ночью я разделила с Азмом простую трапезу.
— Как тебе проведенное в Иерусалиме время, друг мой? — спросила я.
Он изменился, я это видела, но не могла точно определить перемену.
Что-то случилось и со мной в течение прошлого дня.
Я проиграла. Но это поражение словно сняло тяжелейшее бремя с моих плеч.
— Я обеспокоен. И должен кое-что сообщить тебе.
— Что же? — Я не знала, выдержу ли сегодня тяжесть очередного признания.
— Я встречался со жрецами Молоха, Ашераха, Баала и Хамоса… и встречался с этими израильскими священниками.
— И? Получил новую мудрость, которой можешь поделиться со мной?
— Жрецы с мест поклонений рады твоему присутствию и присутствию бога, живущего в нашем лагере. Но жрецы Яхве… жаждут увидеть твой отъезд, моя царица.
Отчего-то это меня удивило.
— Они боятся твоего влияния на царя.
— Что ж, — я рассмеялась. — Теперь у них нет причин для боязни. Что еще ты выяснил у жрецов?
Я долго слушала его рассказы о знамениях и ритуалах, о жертвах и предсказателе.
