О встрече с ксендзом Олендским, впрочем, Анджей рассказал Янеку немного.
Когда его подлечили в Яновце, он вернулся в Варшаву и явился в клинику на Церкевной. В конце года по совету отца, еще не совсем поправившись, поехал в Вену, где поселился у фрау Хоффман, знакомой матери, на Кертнерштрассе, откуда ему было недалеко до института Вейсмана.
По дороге в Вену едва ли не на каждой станции под звуки духового оркестра торжественно провожали молодых мужчин с бритыми головами. Священники в стихарях осеняли крестным знамением рельсы, сходившиеся у горизонта в тонкую линию, которая указывала путь к российским степям.
Потом великие армии утопали в болотах на восточном и западном фронтах. Императоры Австрии, России и Германии перебирали кипы донесений и указов на дубовых письменных столах, помалу готовясь к отступлению, хотя пламя пожаров не гасло над городами и победа казалась неизбежной.
По Новогродской улице тянулись русские, потом немецкие обозы. Больницу на Церкевной превратили в огромный лазарет, где спешно умирали крестьяне с Урала и Гарца, не давая врачам времени испробовать доставляемые из Петербурга и Берлина новые лекарства, которым надлежало их спасти. В отделении св. Цецилии профессор Аркушевский обучал студентов новому методу сшивания ран, который оказался эффективным. Панна Далковская с панной Хирш в белых передниках с красным крестом на груди помогали ухаживать за ранеными, которых телегами свозили на больничный двор из-за Вислы.
Почту со Вспульной эвакуировали. Помощник почтмейстера Кораблев, который хорошо помнил «элегантную фройлейн Зиммель» (она ведь столько раз заходила к нему за письмами!), отправился на фронт в Восточную Пруссию, где однажды ранним утром погиб на берегу красивого озера во время штурма окопов войсками германского императора.
На лугу за Нововейской, там, где когда-то стояли табором цыгане, устроили военное кладбище, на котором теперь хоронили гусар из прусского полка Макензена и красавцев офицеров из петербургского лейб-гвардейского полка.
В костеле св. Варвары ксендз Ожеховский служил мессы за благополучие отцов и сыновей, которых с вокзала Варшавско-Венской железной дороги везли в товарных вагонах, вместе с пушками и полевыми кухнями, на далекую реку Стоход[62], про которую раньше никто не слышал.
В квартире советника Мелерса на Розбрате жили теперь офицеры из Берлина и Алленштейна[63].
Когда в Европе наступил мир, а русские и немцы на какое-то время покинули Польшу, Целинские вернулись в Варшаву. В дом номер 44, где их ждал Анджей, входили с опаской, однако на Новогродской уже мало кто помнил о давнем происшествии в костеле св. Варвары, повлекшем за собой столько волнений. В домах по обеим сторонам улицы на многих дверях значились фамилии уже новых жильцов. Те, кого забрали в ту или иную из маршировавших через Польшу армий (так случилось с дворником Маркевичем), сгинули на бескрайних равнинах между Днестром и Вислой, те, кому удалось пережить самое худшее на месте, не забивали себе голову давно минувшим — как они полагали — прошлым, безвозвратно поблекшим на фоне великих событий дня сегодняшнего.
Для Целинских начались хорошие времена. Отец Александра зарабатывал на поставках продовольствия («вагонных», как говорили в Собрании) военному министерству, с изрядной прибылью продавая зерно, которое он покупал у евреев в Подлясе. Целый год семья проводила на Новогродской, но летом, когда городской воздух над брусчатыми мостовыми Варшавы начинал дрожать от зноя, соблазн далекого путешествия оказывался неодолимым. Целинские отправлялись «на море», в «летний дом», белый особняк с черным антаблементом, который ждал их в саду под соснами на Ронштрассе. В июле и августе коляска «на резиновом ходу» каждое утро везла всех в курхаус[64], откуда отправлялись на прогулку по длинному пляжу, далеко, до самого ипподрома и купальни в Цоппоте, чтобы потом, под вечер, не спеша возвращаться по песчаной дороге через поля, откуда видны были Карлсберг и Собор. Анджей часами плавал на лодке возле пристани. Стройный, высокий, загорелый. Шрамы под ключицей уже почти не были заметны.
Весной в квартиру на Новогродской внесли новую мебель, березовую, с малиновой обивкой, купленную на Вильчей у Залевских, обои заменили более светлыми, переложили мозаичный пол в гостиной, добавив немного эбенового дерева, но у старшего Целинского даже мысли не возникло избавиться от белого особняка с черным антаблементом, стоявшего в саду под соснами, хотя большую часть года там никто не жил, а купцы из Лангфура[65]предлагали очень хорошую цену. Как же приятно было иметь такой дом, вдобавок на море! На зиму опускали жалюзи, запирали дверь на засов, дом исчезал под снегом. С ноября по апрель садовник Верфель, инвалид из-под Седана[66], которого Целинским порекомендовала госпожа Кюне, проверял замки на воротах, подстригал грабовые шпалеры, сажал туи и очищал от буковых листьев пруд перед верандой. Только в середине мая отодвигали задвижки, поднимали жалюзи, мыли запыленные окна. Дом набирался солнечного блеска. Целинские приезжали обычно в субботу или в воскресенье пополудни с грудой дорожных кофров и ивовых корзин с летней одеждой.
Время от времени до Ронштрассе доходили известия о старых знакомых.
Письма от Яна, которого Керженцев оставил в петербургском институте своим ассистентом, были длинные и порой забавные. Ян подробно писал обо всем, что видел на Невском проспекте и в окрестностях Зимнего дворца, но когда в варшавских газетах начали появляться сообщения о «большевистском терроре», якобы — как писали журналисты — приобретающем в России поистине «азиатский размах», письма вдруг перестали приходить. Вести о судьбе Яна — впрочем, сомнительные и противоречивые — дошли до Варшавы лишь спустя несколько месяцев, когда в привокзальных гостиницах появились «белые» русские из разбитых армий Деникина и Врангеля.
Был среди них и Игнатьев, которому удалось бежать из Петербурга через Таллин. Однажды вечером он навестил отца Александра в конторе на Злотой. После долгого обсуждения российских событий он рассказал о том, что услышал от одного петербургского врача, вместе с которым удирал из России на борту английского судна, идущего из Таллина в Гамбург.
В рассказе Игнатьева не все было ясно.
Одно не вызывало сомнений: после смерти Керженцева Ян стал заведовать отделением в институте. Будучи выдающимся кардиологом, он пользовался превосходной репутацией в лучших кругах Петербурга. Образ жизни вел размеренный, деля время между работой и посещением театра на Купеческой, где играли пьесы итальянских авторов и иногда хорошо исполняли Вагнера. Лишь короткое и бурное знакомство с поляком Виткевичем[67], который, после покушения на эрцгерцога Фердинанда, странным образом, через Австралию, добрался из Галиции до Петербурга, где поступил на службу в полк лейб-гвардии, внесло в его жизнь некоторый сумбур. У офицера случались боли под ложечкой и острые приступы страха. После сеансов, которые, — рассказывая об этом, Игнатьев не мог удержаться от иронии, — они называли «починкой души», пациент и врач вместе отправлялись на Сенную площадь в ресторан с цыганами, где в клубах табачного дыма, к радости случайных посетителей, до утра вели громогласные споры о греческом искусстве и потрясающих открытиях венского доктора Фрейда. Месяц спустя они расстались после резкой ссоры, хотя — как было замечено — не потеряли друг к другу уважения.
