– И я добьюсь, чтобы Шипионе приказал рыцарям освободить Фабрицио, – продолжал он с нескрываемым сарказмом.
Она уронила платок в чашу с водой, стоявшую у нее на коленях. Ее осунувшееся лицо было бледным, как набросок пером и жидкими чернилами. Тревога за Фабрицио утомила и иссушила ее.
– Не оправдывайтесь, – сказал он. – Можете не делать вид, что моя судьба вам небезразлична.
– Как ты можешь такое говорить?
– Впрочем, ваша тревога вполне естественна. Моя смерть не принесет вам никакой выгоды. Ведь Фабрицио вы – мать.
– А тебе? – крикнула она, задрожав всем телом. Подняв блюдо, она с размаху бросила его на пол.
От ее крика гнев Караваджо сразу улегся. Он вспомнило молодой женщине, которая взяла его к себе после смерти отца. Она поддерживала его все это время. И понимала его – почти как Лена.
– Это самое меньшее, чем ты можешь помочь Фабрицио после того, что ты с ним сделал.
«Что она имеет в виду? – задумался Караваджо. – То, что случилось на Мальте?»
Увидев в его глазах недоумение, она пояснила:
– Вы тогда были почти детьми.
«Она считает, что я совратил Фабрицио». Микеле уже готов был признаться, что это Фабрицио его домогался, – хоть и понимал, как ранит ее такое признание. Но горло его сжалось. Он попытался вспомнить, что случилось в покоях Фабрицио почти тридцать лет назад. Кто из них первый протянул руку? Может быть, память обманывает его, защищая от чувства вины? «Я всегда думал, что жертвую собой ради него, что солгал отцу Фабрицио, убедив его, что это я совратил его непорочного сына». Раны на лице Караваджо заболели сильнее, шея дернулась. «Но правда ли это? А вдруг я и впрямь виновен во всем?»
Он зажмурил глаза.
Нет. Не может быть!
Костанца прикусила губы и судорожно сжала сложенные на коленях руки.
– Прости меня. Да, ты вернешься в Рим. Ты прав.
Он уедет, и она останется одна. «Что хуже, убегать от убийц, как я, – или знать, что твой родной сын, плоть от плоти и кровь от крови твоей, в любую минуту может встретить смерть?»
– Те, кто тебя любит, видят тебя яснее, чем ты сам.
– Но я же художник. Кто зорче меня?
– Любящая женщина, мать или Бог. Он зорче всех. Тогда, мальчиком, ты поддался детскому греху с Фабрицио, новину почувствовал как взрослый человек. И теперь никак не можешь принять прощение.
– Но Фабрицио.
– Если ты не понимаешь, что он тебя любит, ты слепец.
Он прижал руку ко лбу.
– Грехи, что на нашей с Фабрицио совести, слишком тяжелы, госпожа.
Костанца склонилась к нему и прикоснулась губами к его ранам.
* * *
Юный Иоанн Креститель опирался пухлой ногой на бревно в углу холста. Караваджо обвел пальцы темной умброй, подчеркнув грязь под ногтями. Он отступил назад от картины – первого из произведений, которые ему предстояло отвезти в Рим кардиналу Шипионе. Иоанн отдыхал на пне, лениво придерживая посох; ниспадающая алая драпировка не скрывала его упитанный животик. Неизбежный барашек рядом с ним поднял голову, объедая с дерева листья.
– Не слишком ли он гладок для аскета, питающегося в пустыне саранчой?
Караваджо уронил кисть и палитру. Резко повернулся к лестнице за дверью мастерской и выхватил кинжал.
– Гладенький юноша-святой… почти канон в наше время. Теперь в Риме все художники, на вас глядя, рисуют святым грязные ногти. По этой детали работу маэстро Караваджо больше не опознаешь, – к холсту с ухмылкой подошел Леонетто делла Корбара. Он взял кинжал из онемевшей руки и, обняв Караваджо, засунул обратно в ножны. Художник попытался отстраниться, но инквизитор держал его крепко.
– Хотя не думаю, что те, кто в Риме подражают твоей манере, так ловко сменили бы палитру на кинжал.
– Да куда им. Ведь я – оригинал, а они всего лишь копии.
Инквизитор сунул ладони в рукава сутаны. Темная двухдневная щетина затемняла землистую кожу. Взгляду него был жадный и несмелый – как у мужчины, что сомневается в верности возлюбленной, но отчаянно ее хочет.
– Я с радостью узнал от кардинала дель Монте, что слухи о твоей смерти от шпаги столь же раздуты, как репутация маэстро Бальоне, – короткий неуверенный смешок. – Однако ты мог умереть и от заражения. Что ж, вдвойне рад видеть тебя невредимым.
– Иногда мне кажется, что я в царстве мертвых – уж слишком много призраков из прошлого встречается мне на пути. Сначала дель Монте, теперь вы.
– Может быть, ты уже в раю.
– Может. Но что тогда там делаете вы?
Делла Корбара взглянул на него обиженно. Знакомая тактика. Тем больше удивило Караваджо то, что на сей раз выражение обиды задержалось на лице инквизитора.
– Присядьте, маэстро, – делла Корбара подошел к деревянному креслу. Он смотрел серьезно – и это не было похоже на рисовку. Караваджо вцепился в ручки кресла. – Лена умерла, Микеле.
Караваджо согнулся пополам, словно сраженный кинжалом.
Делла Корбара положил руку на его трясущееся плечо. В его движениях была и неуверенность, и пытливая жадность, как у крысы, вынюхивающей еду.
– Я вам не верю, – Караваджо почувствовал, как раны на лице снова загорелись болью. – Как она умерла?
– Простудилась, продавая свои овощи на пьяцца Навона. Говорят, у нее были слабые легкие. За считанные дни сгорела. – рука его, словно червь, подползла к шее Караваджо. – Ну же, Микеле, не сокрушайся так. Ей было уже двадцать восемь. Не так уж мало она пожила для женщины ее положения, прежде чем Господь призвал ее к себе. Лучше поговорим о том, как мне помочь тебе с кардиналом Шипионе.
– Зачем мне теперь ваша помощь? Лена умерла – что меня ждет в Риме?
– Искупление. И слава великого художника.
Караваджо оттолкнул руку инквизитора.
– А как насчет головы на плечах? – спросил делла Корбара. – Ведь здесь ты скоро умрешь, – и он ткнул Караваджо в раненую щеку. Тот охнул от боли. – Я мастер пыточного дела, Микеле, но и мне не чуждо милосердие.
Караваджо чувствовал, что мышцы его слабеют с каждой секундой. Было трудно дышать. Его лицо исказилось, как у зашедшегося криком младенца.
– У нее была прекрасная душа, – прошептал он.
Делла Корбара обнял Караваджо за шею, словно обольститель, пристающий к своей жертве с поцелуями.
– Поезжай в Рим. Ты ведь этого хочешь.
– Мне больше ничего не нужно.
– А как же твои картины? Что ты хочешь показать на них людям? Невинность и мученические души – или убийство? – теперь рука его перебирала волосы Караваджо. – Поезжай в Рим и спаси свои картины. Даже если ты не считаешь свою душу достойной спасения, труды твои должны сохраниться в веках.
