Ей было отведено бунгало № 52, которое входило в ансамбль для высокопоставленных гостей. Скрытая черной косынкой и темными очками, она провела большую часть времени в спальне, с телефоном под ухом.
Во второй раз Мэрилин улетела к границе между Калифорнией и Невадой в последние выходные перед своей смертью. Гости, присутствующие на вечеринке, видели, что она блуждает в полубессознательном состоянии, словно призрак. Она рассказывала Д’Амато вещи, о которых не следовало говорить. Ее окружали не друзья, приехавшие отпраздновать вместе с ней ее победу над «Фокс», а странные люди, которые хотели, чтобы она больше не общалась с братьями Кеннеди, и собирались заставить ее молчать.
Как-то вечером, когда туман сгущался над берегами озера Тахо, все увидели, как Мэрилин стоит на краю бассейна, босиком, но полностью одетая, и раскачивается вперед-назад, устремив взгляд на вершину холма. Когда несколько часов спустя гости нашли Мэрилин в коме, вызванной сочетанием медикаментов и алкоголя, с остановившимся взглядом, безвольно болтающимися, как у тряпичного паяца, руками, ее отвезли в аэропорт Рено, где посадили в частный самолет. Мэрилин проживала фильм «Неприкаянные» в действительности. Она требовала, чтобы двухмоторный самолет любой ценой сел в Санта-Монике, но аэропорт был закрыт на ночь, и они приземлились в аэропорту Лос-Анджелеса. Она вопила, чтобы ее отвезли домой. Когда ее передали с рук на руки врачам и Муррей, она дрожала от страха, начиная понимать причину, по которой ее пригласили. «Произошло кое-что, о чем никто не рассказывал», — лаконично подытожит Д’Амато.
Через несколько дней Синатра якобы передал фотографу Билли Вудфилду пленку для проявки. Фотограф обнаружил фотографии накачанной наркотиками Мэрилин без сознания, которую насиловали в присутствии Сэма Джанканы и Фрэнка Синатры. Только Дин Мартин понял, что за проблема была у Мэрилин, помимо медикаментов, алкоголя и бесконечного исполнения роли маленькой потерянной девочки. Гораздо позднее он сказал одному журналисту, что на самом деле она не могла пережить ужас обнаруженного ею, вопреки ее воле, темного леса, в котором рыскали Сэм Джанкана, Джонни Росселли и «ее любимые Кеннеди, оказавшиеся подонками», — этот темный мир, простирающийся за фасадом страны мечты, которую она делила со всеми, кто платил за то, чтобы увидеть ее на экране. Она хотела вернуться в волшебную сказку, но это было невозможно. Мэрилин знала такое, во что люди не поверили бы. Дин видел: ей недолго оставалось жить на этом свете. «Если она не заткнется, то ей не понадобятся даже лекарства, чтобы дойти до точки», — думал он. То, что Мэрилин увидела краем глаза, через призму своей совращенной невинности, ужаснуло ее. Дин молчал об этом. То, что знал он, знали и другие: о Монро, о братьях Кеннеди, о Сэме Джанкане, об этой тонкой ниточке правды, затерянной среди лжи и сверкающих призраков города ангелов.
Много времени спустя однажды вечером Дин Мартин, напившись как сапожник, обронил: «Мэрилин умерла в тридцать шесть лет. Тем лучше — ведь она не кончила, как Джун Эллисон, актриса нашей молодости, от которой теперь остался только голос в радиорекламе памперсов «Кимберли-Кларк» для стариков. Эта-то еще жива. Если можно так выразиться».
Санта-Моника,
Франклин-стрит
конец июля 1962 года
Мэрилин начала сеанс такими словами:
— Доктор, я должна вам сказать… Я нашла у Джозефа Конрада фразу, которая мне подходит и выражает то, что я вижу в себе лучше, чем множество долгих сеансов: «Мне было предначертано судьбой сохранить верность выбранному мной кошмару». Это грустно, но не слишком. Красота никогда не бывает печальной, но она причиняет боль. Не знаю почему, но я связываю красоту с жестокостью.
Потом, без перехода, она заговорила о своих отношениях с женщинами:
— Сексуальные отношения, доктор, у меня были. Это было то самое: что-то черное, жестокое. Холод, дистанция.
Она замолчала — предпочла рассматривать воспоминания внутренним взором, а не рассказывать о них.
Все женщины, с которыми она сближалась, были похожи на ее первую женщину, Наташу Лайтесс, преподавательницу драматического искусства, которая контролировала ее карьеру в 1950 году. Умные, образованные, склонные манипулировать. Она спрашивала у них, что ей делать, кем ей быть. Они не отвечали, но действовали, как невидимая рука, управляющая марионеткой.
Ей вспомнилась одна сцена. Это было в конце 1950 года у Андре де Динса, в его доме на холмах. Он поставил запись «Богемы» и стал поливать ноги Мэрилин, лежащей на пушистом шерстяном ковре, французским вином, а затем бесконечно вылизывал пальцы ее ног. Зазвонил телефон. «С тобой хочет поговорить разъяренный женский голос, — сказал ей Андре. — Думаю, это Наташа. Я ответил, что не знаю, где ты. Она обозвала меня вруном, орала, будто знает, что ты у меня». Мэрилин никогда не забудет эту сцену. Андре и она лежали бок о бок на ковре гостиной, оба преображенные, зачарованные прекрасным голосом, поющим арию «Mi chiamano Mimi». Она была растрогана музыкой до слез, но звонок телефона и враждебный голос Наташи нарушили идиллию. Когда Андре повесил трубку, он закричал, что она сделала глупость, когда сказала этой женщине, что проведет вечер у него. Мэрилин быстро оделась и ушла, полная тревоги.
— Кого она вам напоминает, эта Наташа? — спросил Гринсон.
— Не знаю. Хотя нет, знаю; вас. Только не кричите! Вас, потому что ее предки — выходцы из России, как и ваши. Она еврейка, как вы. Интеллектуалка, как вы. Примерно на пятнадцать лет старше меня, как и вы. И неудавшаяся актриса, как вы… Когда я с ней познакомилась, ее только что выгнали из студии «Колумбия», в которой она работала по контракту. Забавно, она учила меня профессии, в которой потерпела неудачу. Совсем как вы, психоаналитики, пытаетесь вылечить других от болезни, которой страдаете сами.
— С какими еще женщинами вы спали?
— Трахалась, доктор, трахалась. И спала тоже частенько, ничего не делая. Кстати, когда мне было двадцать лет и я жила у моей тети Аны, а моя мать приехала к нам, только что выписавшись из психиатрической больницы Сан-Франциско, мы с ней спали в одной постели. Но с Наташей мы трахались, да. С Наташей было именно это; что-то ранящее в наших ласках, я чувствовала в ней больше ненависти, чем желания. И в себе тоже, как я понимаю теперь, когда вспоминаю. Говорили, что я лесбиянка. Люди обожают ярлыки. Мне это смешно. Никакая форма сексуальности не преступна, если в ней есть любовь. Но слишком часто люди считают, что это гимнастика, механические движения. Если бы это было так, то люди могли бы поставить в аптеках специальные автоматы и заниматься любовью, обходясь без людей. Иногда я думаю, что из меня хотят сделать машину для секса.
— Другие женщины? Актрисы? А Джоан Кроуфорд?
— Ах да, Кроуфорд! Один раз. Только один. Это было у нее дома, на коктейле, нам было хорошо. В ее спальне мы набросились друг на друга. У Кроуфорд был невероятный оргазм. Она кричала как сумасшедшая. Когда мы встретились в следующий раз, она захотела сыграть ответный матч. Я сказала, что мне не очень понравилось заниматься этим с женщиной. После этого, чувствуя себя отвергнутой, она затаила на меня смертельную обиду. Год спустя меня выбрали для передачи «Оскара» на церемонии вручения наград Академии. Я ужасно боялась споткнуться и упасть или убежать, когда мне придется сказать мои две фразы. Я выкрутилась без потерь, но на следующее утро газеты повторяли те гадости, которые наговорила обо мне Кроуфорд: «Вульгарное выступление Мэрилин Монро стало позором для всего Голливуда. Нарядившись в слишком обтягивающее платье, она пошло вертела бедрами, направляясь к «Оскару», чтобы взять его в руки». Стерва-лесбиянка! Для твоей постели моя задница была не слишком вульгарна!
