Проблема, которую обсуждает Сократ (Платон устами своего учителя и героя), — одна и та же, она обостряется от диалога к диалогу, пока не взрывается жестокими «законами», — но вспомните Второзаконие Ветхого Завета: Господь тоже был строг! Проблема в том, как свободная воля (в том числе национальная воля империи) вписана в волю Демиурга и существует только как фрагмент общего, общечеловеческого (как сказали бы последователи Эразма). Нет и не может быть патриотизма иного, нежели любовь к человечеству и к каждому человеку; нет и не может быть личной состоятельности, кроме как в сострадании к каждому — самому убогому и сирому. Рабле в своей утопии решал этот вопрос наивно просто: над входом в Телемское аббатство было написано «Делай что хочешь!», а в дальнейшем выяснялось, что все телемиты хотят делать добро друг другу. Платон, однако, наблюдал, как жители греческих полисов, якобы недавно желавшие друг другу добра, стали резать друг друга, исходя из свободной воли. Задача была — найти общий язык.
12
Современной общественной риторике (патриотической пропаганде или либеральной колумнистике) весьма трудно принять пункт платоновских рассуждений о единстве субъективного и объективного при определении феномена свободы, трудно принять, что субъект свободен тогда, когда говорит от лица всех. То есть страна будет свободна тогда, когда примет законом общечеловеческое благо, а не геополитическую выгоду. Не от лица нации следует говорить (нация есть субъект), но от лица истины, отлитой в законе. На материале античной философии такое единство тем легче показать, что божественное начало тождественно природному, а природное находится в интимных отношениях с человеком. Герой мифа может соединять божественное и земное по факту рождения. Остается лишь сохранить достоинство происхождения, не уронить замысел мелким поступком.
Существенно здесь то, что собственно эстетика — в том числе эстетика нашей повседневной речи — возникает на основании единства субъекта и объекта, более ни на чем. Эстетические категории суть описание единения — и только.
Личная судьба, сколь бы ярка она ни была, дает лишь пестрые возможности для осознания единства — если человек пристально вглядывается в свое предназначение.
Платон считал, что разные дисциплины, соединяясь, образуют единую ткань — иначе он вообще не мыслил процесс познания.
«Царское искусство плетения государственной ткани (диалог «Политик»), <…> соединяет нравы мужественных и благоразумных людей, объединяя их единомыслием и дружбой, создавая таким образом великолепнейшую и пышнейшую из тканей». Сравнение государственного управления и законов гармонии повторяется неоднократно. Если оболочка образа связана с изначальной идеей вещи, то гармония присутствует; если политическая жизнь воплощает идею разумного государства, то она достойна. Мысль единства государственного управления и законов эстетической гармонии не оставляла Данте в «Монархии». Плотин, рассуждая о «тройном принципе единства сущего», часто возвращается к платоновскому образу «Демиург обернул своею душою мир» — то есть слияние красоты и разума задано изначально.
Данный эстетический принцип выступает залогом сопротивляемости общественного организма: прекрасное прекрасно потому, что правдиво и нравственно.
Термин «благо», сколь расширительно его ни толкуй, оставляет ощущение того, что навязали представление о хорошем. Однако «благо» — простой рабочий термин, как слово «кирпич» в разговоре о строительстве.
Это своего рода закон пластики; наиболее точным аналогом, объясняющим это состояние, служит слово «стать». Платон постоянно говорит о «статности» — гражданина, философа, государства. Это наука держать спину прямой, не унижаться и не унижать других. Это моральный закон, который приводит в движение все вокруг. Вы не имеете права поставить себя выше ближнего; вы не имеете права унизить другого; вы не имеете права поставить частный интерес — интерес нации или своей страны — выше истины. Ваша свобода состоит в моральном единении с себе подобными. Данте выразил это простым предложением: «Любовь, что движет солнце и светила».
Самоуничтожение культуры
Интервью с Геннадием Кацовым
Геннадий Кацов: Максим, я знаком с Кантором-литератором, с Кантором-художником, с Кантором-драматургом, с Кантором-трактователем исторических событий, с Кантором-толкователем истории искусств, с Кантором-исследователем гуманизма и фашизма, войны и мира, преступления и наказания, бури и натиска, шума и ярости… Такое впечатление, что вы создаете некую собственную «Сумму» — по типу «Суммы Теологии» Фомы Аквинского, или «Суммы технологии» Станислава Лема. То есть, своего рода Энциклопедию, в которой эссе, рассказы, романы и иллюстративный материал сообщают, в итоге, обо всем. Можете ли вы кратко и ясно изложить суть вашего мировозрения? Подобно, к примеру, Ван Гогу, который лаконично резюмировал свой труд художника: «Цель моих стремлений — писать крестьян в их повседневном окружении».
