– Совершенно верно, – в очередной раз обрадовался их пониманию друг друга с полуслова Хорст, – кровного лаверака.[56]
Джанет подпрыгнула и повисла у него на шее.
Но перебраться в Англию они смогли только через год, пока подросла Пат и Хорст смог устроить свой перевод в Ноттингемский университет, для чего ему немало пришлось потрудиться с английским. И как-то, вникая в тонкости английских сегментных морфем, он вдруг подкинул учебник к потолку и притянул к себе читавшую рядом Джанет.
– А ведь неплохо было бы въехать в Объединенное Королевство респектабельной супружеской парой, а?
– Но, боюсь, что «миссис Райнгау» будет звучать немного хуже, чем «фрау Райнгау», – улыбнулась Джанет. На самом деле она, как и тысячи ее сверстниц по всей Европе, придавала мало значения официальному оформлению отношений, а поэзия пеннокружевных венчаний давно осталась для нее в прошлом. Главное – она любила и была любима, у нее была дочь и был дом. – Хотя, пожалуй, почему бы и не преподнести бабушке столь ценный для нее подарок.
И под томные, исподволь вынимающие душу венесуэльские песни нанятый катер всю душную, жаркую августовскую ночь плыл меж высоких берегов Неккара, от которых даже на расстоянии тянуло терпким хмельным запахом созревшего винограда. Джанет с Хорстом танцевали, как в тумане видя гостей, почти полностью состоявших из его университетских коллег.
А теперь, с наступлением теплых дней, они взялись за настоящий переворот в старом доме. Джанет решила оставить в неприкосновенности только охотничий зал, с которым у нее было связано слишком много воспоминаний, и комнату Селии. Все остальное должно было зажить новой жизнью, в представление о которой входили и просторная детская, чтобы из нее непременно был виден вечно готовый к бою лучник, и переделанная из необитаемой мансарды мастерская, и кабинет Хорста, по-средневековому мрачный, но по-немецки уютный, и спальня, созданная людьми, понимающими толк в плотских утехах, и даже небольшое, но крайне функциональное убежище под лестницей, предназначенное для Сент-Корсара, годовалого лаверака, купленного сразу же по приезде в Англию и уже натасканного в самом лучшем питомнике де-Коннора.
Джанет вздохнула, снова принимаясь за роспись окон, которую не доверила никому, и стала заканчивать прорисовку распластавшегося в беге грейхаунда, в которого она вкладывала всю свою страсть к прекрасному в природе вообще и к шелковому умнице Корсару в частности. Он и сейчас вертелся тут же, то отбегая в угол, охотясь за воображаемой дичью, то припадая на передние лапы и пытаясь отвлечь хозяйку от столь скучного, по его мнению, дела. Неожиданно пес встал в настоящую стойку, и нервная дрожь волной пробежала по его узкой спине.
– Что такое, Корсар? – удивилась Джанет. – Пат с Ба еще рано.
Но собака, крадучись, уже выходила из зала, а через секунду Джанет услышала стук когтей по лестнице и заливистый горячий лай. Кое-как закрутив волосы, она, не переодеваясь, побежала вниз.
Корсар кругами обегал высокого старика в белом как снег длинном плаще, а старик, брезгливо поджимая высохшие губы, величественно не двигался с места. В первое мгновение Джанет не поверила своим глазам, как будто ей явился призрак, призрак из какой-то иной, давно прожитой жизни…
В неотделанной и засыпанной известкой прихожей дома на Касл-Грин стоял Губерт Вирц собственной персоной.
Джанет молча остановилась, не дойдя до конца лестницы несколько ступеней. Наконец художник оторвал взгляд от беснующегося пса и увидел ту, ради которой проделал уже тяжелый в его возрасте перелет над Атлантикой.
– Мисс Шерфорд! – воскликнул он, и в его блеклых глазах Джанет почудился какой-то теплый, вполне человеческий отблеск.
– Простите – миссис Райнгау, – возразила она, останавливая по юности лет еще не справлявшуюся со своими страстями собаку. – Чем обязана такому необычному визиту? Надеюсь, моя картина была передана вам в полном соответствии с моим распоряжением? – Тон Джанет был довольно сух и высокомерен, поскольку она все же не забыла ни мелочности, ни презрительности своего деда, ни его высказываний о ее матери.
– Зачем же так, миссис Райнгау? – с болью произнес Губерт. – Я здесь потому что… я все понял. – И он бессильно опустился на старинный сундук, островком надежности – если не вечности – стоявший посреди ящиков с паркетом и мешков с мелом. – И сердце Джанет дрогнуло. Она сделала несколько шагов по направлению к поникшей старческой фигуре, но Губерт, вытирая щегольским и почти дамским платком выступившие слезы, выставил вперед другую руку: – Не надо, мне не нужна ваша жалость. Я знаю, что вы не можете простить меня.
– Послушайте, мистер Вирц, по крайней мере, пройдемте в… – она замялась, – в кухню. У нас, как вы видите, ремонт…
Губерт пошел за ней покорно, как ребенок.
Но не допив предложенного ему чаю, он отставил чашку, и глаза его с жадностью впились в измазанное краской спокойное лицо Джанет, а его рука осторожно, словно ощупью, стала подбираться к ее руке.
– Господи, – зашептал он, – те же пальцы… Как я мог не узнать!? Мой мальчик не ушел совсем, он остался в этом мире… Вот, – сказал он, – я привез показать вам фотографии. – Дрожащими руками Губерт достал из портфеля темно-красной кожи старый альбом, где фотографии были вложены в фигурные уголки. – Посмотрите, это Мэтью, когда был совсем крошкой, в Кале, где мы тогда жили… Пожалуйста, посмотрите…
Джанет взяла в руки потертый картон и едва удержалась от возгласа удивления. На нее со старой послевоенной фотографии глянуло лицо ее собственной дочери – в виде доверчиво и победоносно улыбавшегося мальчика. Она, сама не зная почему, вдруг суеверно захлопнула альбом.
– Но как же вы, – не выдержала она, – как же вы все эти годы не…
– Я не верил. К тому же Руфь, моя покойная жена, как-то обмолвилась мне, что мельком видела эту девушку Мэтью и что она показалась ей слишком… заурядной истеричкой, – с трудом выговорил Губерт.
– Эта девушка стала звездой всемирно известного канала и родила меня, которую вы, кажется, сочли неплохим художником, – задумчиво, уже без обиды и боли сказала Джанет, и старик уловил этот смягчившийся тон.
– Вы поймите, я был просто потрясен вашей работой, и та женщина… то женское, что было в ней, никак не могло связаться у меня с заурядной подружкой на час. И чем больше я смотрел на картину, тем сильнее укреплялась во мне мысль, или, точнее, чувство, что такое понимание доступно лишь голосу крови. Постепенно факты стали сопоставляться, я навел кое-какие справки, я перекопал весь архив Руфи – а это тысячи и тысячи страниц… И наконец я просто пошел к Стивену, которого знаю еще с начала шестидесятых, и поговорил с ним.
– И папа признался?!
– Нет. Но я понял все по его глазам. Я же художник, – скривился Губерт. – И потому отныне я хочу отдать вам то, что было недодано мной и Руфью.
