Он развернулся на каблуках и вышел. А Эмили уже сидела на краю стола Донны и пересказывала ей все в лицах.
– Это было похоже на демонстрацию тестестерона, – захлебываясь, тараторила она.
– Заткнись и поставь дерево в эту долбанную комнату для совещаний, – бросил Барри и тяжелыми шагами направился в мужской туалет. Его трясло от злости. Он собирался сражаться за свое дело до конца.
На следующее утро Эберхарт начал совещание вовремя, хотя некоторые места еще пустовали. Барри в течение трех презентаций сидел где-то с краю и молчал, будто воды в рот набрал. Райнекер избегал встречаться с ним взглядом.
Когда пришло время, Барри рассказал о группе в целом, а потом уступил трибуну Эмили. Та вышла на помост, откашлялась, а потом без всяких записей произнесла по памяти всю речь целиком, делая паузы в соответствующих местах и не опуская руки ниже уровня талии. Безукоризненно, чисто, без нервов, без видимых усилий. Поразительно. Когда пошли вопросы, они скорее относились к группе в целом, так что Барри встал и внес свою лепту, рассказав про курагу, яблочные чипсы, рожковые шарики и ореховую смесь.
Он поднял повыше плакат, на котором были закреплены старый и исправленный вариант упаковки.
– Вот старая упаковка и ее исправленный вариант, в фокус-группах они заняли соответственно третье и второе место. А вот что заняло первое место. – Он бросил на стол новую упаковку.
Он почувствовал какие-то подводные течения, какие-то подспудные коммуникации между Райнекером и Териакисом.
– Должен быть способ выйти из этого тупика. Посмотрите на разницу. – Он поднял вверх немецкие конфеты и пачку кураги. Никто не произнес ни слова. – Разный размер, разные категории.
– Нам нужен общий дизайн для торговли по всему миру, – высказался Териакис.
– Почему? Каждый брэнд имеет национальные вариации. Почему вы хотите, чтобы именно этот соответствовал какому-то абстрактному стандарту?
– А нельзя оставить дизайн и только изменить цвета? – спросил Херн.
Предатель. Барри сделал Эмили знак, чтобы она принесла дерево.
– Тогда у нас получится конфликт с канадской курагой или французскими бананами. Посмотрите, всегда есть определенные вариации. Если немцы не хотят платить за собственный дизайн упаковки, они могут просто не принимать участия в составлении стенда.
– Но в обновленной старой упаковке нет ничего плохого, – встрял Пласт.
– Этот землисто-джутовый вздор устарел. Его уже до смерти затаскали в натуральных продуктах. И именно поэтому скорее всего эти брэнды еле дышат вот уже два десятилетия. Зачем снова вытаскивать на сцену избитые старые брэнды с избитым старым видом?
– Совет считает, что ты сможешь выкрутиться, – сказал Териакис.
Да кто он такой – крестный отец?
Барри вскипал. Никто не реагировал на дерево.
– Ну, а если мы изменим цвета, французы не будут против? Они-то в силах посмотреть в глаза реальности? – Эмили неподвижно, как столб, стояла около дерева. – А вот и стенд «Натуральных лакомств» «Мейплвуд Акрс», взгляните.
Послышался тихий шепот и одобрительные возгласы. Это не люди, а овцы.
– Это самая полная версия. В модели для супермаркетов не будет автоматических защелок и бегущих лент, но вы можете получить представление. Фрукты висят на дереве.
– Я сомневаюсь, что зарубежные офисы согласятся на такой стенд, – протянул Райнекер.
– Тогда немцы могут освободившиеся пять баксов потратить на изменение цветов своей упаковки.
– Не мог бы кто-нибудь рассказать мне, в чем, собственно, дело с этой упаковкой? – попросил Эберхарт.
– Дело в том, что мне сказали переформировать группу товаров и заново вывести их на рынок. Люди из отдела дизайна превзошли самих себя, создав блестящую, восхитительную упаковку, а совет хочет вышвырнуть ее на свалку, променяв на нечто, больше всего похожее на овсянку недельной давности, и только потому, что жмоты немцы не хотят изменить цвет своей упаковки.
Эберхарт повернулся к Эмили:
– Что вы думаете об упаковке? Зачем он спрашивает ее?
– Мне нравится, – легко сказала она. – Но обновленная старая тоже не трагедия. Напольный стенд придаст товарам рельефность, и все что угодно будет смотреться привлекательно.
– Вы отдаете мне под руководство группу, а потом не даете ею руководить, – объявил Барри, уже вне себя от бешенства. – А совет в плановом порядке выхолащивает все, что я предлагаю.
– Ну, Кантор, – начал Эберхарт.
– А это – конфеты, и вы можете тешить себя иллюзиями, если хотите, но они не более натуральные, чем новая грудь вашей жены, сэр.
Несколько мгновений все тупо смотрели на него, потом одновременно опустили глаза. Он что, действительно это сказал?
Эберхарт поднял на него глаза.
– Что?
Он почувствовал себя так, будто играл в большой теннис и только что попал со всего маху ракеткой по сетке.
– Простите. Это не имело отношения к делу. Я только говорю, что эти конфеты…
– Отойди, – сказал Териакис. – Извинись и отойди.
– За что? Я пытаюсь руководить этой группой, а получаю только все новые стандарты, которым невозможно соответствовать, и вы постоянно меняете свое мнение. Вы меня даже не слушаете. – Он намеренно избегал смотреть на Херна.
– Теперь мы слушаем, – сухо сказал Эберхарт. – Я весь внимание. Так что?
– Я уже очень давно не видел упаковки лучше этой, – произнося эти слова, Барри вдруг понял, что потерял работу.
– Это все? – спросил Эберхарт спокойно, это не произвело на него впечатления.
– Мы должны выпустить это в этой упаковке. – Он потерял работу, потому что цвета упаковки напоминали ему его счастливые плавки.
– Хорошо. Я слышал про упаковку достаточно. Если у нас будут вопросы, мы спросим Джона или Эмили. Давайте двигаться дальше.
Барри взял свой блокнот с записями, свои плакаты и осторожно вышел из комнаты, в голове у него стоял оглушительный звон. Он побрел по пустому этажу в свой кабинет. Без дерева комната выглядела опустевшей. Что он наделал? Унижение и отчаяние.
Вбежал Херн, хлопнув за собой дверью.
– Ты буйнопомешанный кретин! Ты устраиваешь долбанную тобиасовщину! Я не понимаю! Зачем? – У Херна на щеках горели красные пятна. – Кому на хрен нужна эта чертова упаковка?
Дело было не только в упаковке, но сейчас Барри не мог об этом думать.
– Я не знаю.
__________
Он осторожно переехал вмонтированный в дорогу ограничитель скорости на выезде из парковки, как будто за ним наблюдали. Немного отъехав, он врубил «Sgt. Pepper», а потом выключил. Ему уже не тринадцать. «А Day in the Life» представляла собой идеальное сочетание отдельных битловских составляющих. Слова были Джона – смутные, фантастические, возможно, не обошлось без наркотиков; они очень старались шокировать. Вторая часть была Пола – бойкая, беспечная, домашняя, она очень старалась понравиться. Финальный аккорд был чистый Джон – сама антисоциальность.
