Вечерние газеты укрепили план «во-вторых»: «второму русскому проломили череп хрустальной пепельницей, на которой нашли отпечатки первого русского», «у второго русского пропало семь тысяч долларов наличными». Бедные американцы — кто из них когда, кроме как в фильмах ужасов, видел такие наличные? Дальше больше: «русские превратили Америку в собственную помойку», «русская мафия распоясалась, и простые американцы имеют право требовать себе защиты». И опять портреты евроазиатского боксера: «русский бандит на свободе, опасность угрожает нам и нашим детям». Не больше и не меньше. Похоже, что в эту ночь все простые американцы спали с револьверами и винчестерами под подушкой. Чтобы забыть все на следующий день. Такие вот они простые.
Первые суток трое-пятеро немного познобило от обиды и жажды справедливости, но в новостях уже через день пошли новые сюжеты о перехваченной в порту наркотиках, потом о самоубийстве девочки на религиозной почве, и больше, как он не следил, о русской мафии ничего не появлялось. Отбой тревоги. Наконец-то навалился сон. В Олиной светло-розовой спаленке с огромным полукруглым окном за сиреневым тюлем все было заставлено мягкими игрушками. Мишки, зайки, коты, енотики, обезьяны, кенгурята и пингвины самых разных размеров — от полутораметровых до карманных, и самых разных расцветок, плотно покрывали кресло, стулья, стол, шкаф, подоконник, висели, пришитые к шторам, торчали из-под кровати и из всех углов и закутков. В первый раз Сергею даже было неудобно раздеваться под пристальным надзором выпученных на него со всех сторон глаз-бусинок. И спать в девичьей кровати срывающемуся преступнику было тоже в первое время неловко. Спасал крохотный переносной телевизор, тоже розовый. Отсмотрев к утру очередной пяток боевичков с примерно одинаковым сюжетом и набором стандартных, уже понимаемых, фраз, Сергей из последних сил протягивал руку с пультиком, и уплывал под первые звуки семейного подъема. Спал старательно, то глубоко, с провалами в удушливые кошмары, то прозрачно, слыша, как входила за одеждой или тетрадками Оленька, но не подавая никаких признаков жизни до вечера. Где-то шелестели разговоры, шумел пылесос, улюлюкал телефон, хлопали двери. А в голове такие знакомые и понятные звуки странно перемешивались с совершенно иными картинами и предметами, оправдываясь то ли галлюцинациями, то ли бредом, где телефонный разговор превращался в напутственную речь новобранцам из уст буролицего полковника с ослепительно сверкающей звездой Героя, а мычание пылесоса, приближаясь и разрастаясь, из мягкого тихо занудного шмеля превращалось в разъяренную турбину, от которой Сергея снова сносило беларусьфильмовским ветром, только летел он далеко-далеко, по-птичьи кружась над дацаном и Василием Блаженным. А потом совсем близко стрекотала на машинке мама. Мама? Как давно он уже не видел ее, отец, наверное, совсем облысел. И была у него сестра-сестренка, которая никак не могла похудеть, а Сергей в последний раз звонил домой на Новый год, как всегда обещал приехать на каникулы с дочкой, порадовать дедов. Деды — они сопровождали новобранцев в бытовку… Хлопок — это выстрел БМД… Или дверь?..
Ольга до зеленых глаз ревновала к своей комнатке. Сие глубинно кипящее чувство оскверненной частной собственности никаким эффектно демонстрируемым равнодушием не прикроешь. Не говоря уж о показном радушии. А, может быть, у нее под матрасом было припрятано нечто девически тайное? Такое, что не подлежит родительскому разоблачению. Иначе чего бы она столько раз заглядывала сюда каждый день? Ну так и подмывало пошариться. С полдня до вечера Сергей тихо-тихо одиноко бродил по дому с затененными жалюзями и шторами окнами, пытался читать, слушать в наушниках музыку. И ни за что не подходить к телефону. А тянуло, ох, тянуло. Особенно в те безразмерные часы, когда он окончательно выспался, вылежался и перестал бояться каждого шороха или голосов с улицы. Что же ты, Лариса, родная, можно сказать, моя, вот так отрезалась? Чужие, совсем чужие люди приняли участие, а ты… За жалюзями сменялись персиковые восходы и арбузовые закаты. Переливались апельсиновые полдни и сливовые ночи. А Сергей все пытался читать и слушать в наушниках музыку… Америка — страна, в которой ничего не хочется алкать. Разве что творожной метели… Лучшим лекарством от совести оказалось пиво. Главное, чтобы не более трех баночек. Действительно, чужие люди за тебя так рискуют, а ты… В общем, пора бежать! Но Тамара и Саша каждый вечер только строили и тут же разрушали планы о вывозе его в Мексику. Они, после запальчивых переборов всех возможных закономерностей и невозможных случайностей, одинаково примирительно соглашались, что «пока не время, пока потерпеть», и он им «нисколько не в тягость», «они даже привыкли». Как к кошке или, точнее, черепахе: вроде и пользы нет, но и заботы не много. А все живое.
В субботу Тамара и Саша после обеда стали собираться с вещами: пришла пора съездить в Майями в православную церковь. Что тут сказать насчет их религиозности? Просто, если ты раз в месяц не присутствуешь на литургии, то, как бы сам себя выводишь за рамки русской общины. Что дает община? В прямую — ничего, но это всегда некая надежда на то, что, в случае чего, в твоей судьбе могут принять участие другие. Церковь-то православная, но понятие «русский» здесь весьма растяжимо: у них в приходе и русские, и евреи, и грузины, болгары и, даже китайцы. Только хохлов нет. Нет, те жестко отделяются, у них все свое. От сала до соломы. Ольга с родителями не ехала. Более того, она не только не хотела кривляться у подсвечника в платочке, но и в принципе собиралась стать стопроцентной американкой. Тамара шепотом пожаловалась:
— Представляете, Сережа, тут два месяца назад у отца чуть инфаркта не было. Оленька же заканчивает школу, а для поступления в хороший университет в Америке есть необходимая для всех абитуриентов система предпочтений. Особенно для таких, как мы, которые без гражданства. Ребенок обязательно должен вступить в какой-нибудь клуб по интересам. Хоть в скауты или в общество защиты животных, а хоть в охрану памятников гражданской войны. Но «зеленые» дают мало баллов для зачисления. И тут, конечно же, можно было бы и поискать, не спешить, но наша Оленька, — вот где свекровин характер! — решила сделать все по высшему уровню. А высший уровень здесь, в Штатах, это либо Лига сексуальных меньшинств и их сочувствующих, либо Антирусский фронт. Как только Саша пережил, когда она рассказала, что их новый учитель физики гей, то есть, вы понимаете, педераст, и он дал ей рекомендацию в их лигу как «сочувствующей». Сережа, не смейтесь! Это для нас, нормальных советских людей, было трагедией. А тем более для Саши: он же за дочь на что угодно готов.
Если смеяться, то над кем? И кому? Они упаковались, в последний раз напомнили про еду и осторожность, и маленький синий «фордик» вывернул со двора на трассу. Ольга, врубив на полную «плохих мальчиков», оккупировала гостиную, столовую и лестницу, а ему осталась розовая спаленка. Из-за приоткрытого окна второго этажа вместе с жарой томительно давила бездонная синева полуденного экваториального неба, ограниченного далекой цепочкой изумрудных холмов. По белесой, идеально ровной в шесть полос трассе к недалекому океану и от него с шипящим шорохом мелькали блескучие автомобили, наполненные веселыми свободными людьми, а на соседнем, ровно выстриженном газоне бдительный румын играл в бадминтон со своим пятилетним сыном. Непослушный мяч все время отлетал в лимоновое дерево, они громко смеялись, и их белые костюмы отражались в оконном стекле, даже если смотреть из глубины комнаты в другую сторону. У-у-у! Сергей больше не мог наслаждаться по TV чужим подводным плаванием рядом с ручными осьминогами и скатами. Это в десяти-то километрах от настоящего прибоя. Devil! Damnation! Вот если бы хоть в багажнике добраться до океана. Или взять, да ломануть туда сегодня ночью пешком. Завтра день погулять в толпе, поплюхаться до посинения, а ночью назад. Кто там кого опознает? Фоторобот показывали, а про шрам-то молчали. Могут и не знать. Сергей поскоблил отпущенные за эти дни усы. Стоит подумать. Дорога известная, не заблудится. И собачонка добрая. Для нее, кстати, можно угощение прихватить.
